– Рассвет, – фыркала Ярина, ковыряя узел. – Час всего-то.
– Это тебе час, – слово за слово продвигая нитку, толковала яга. – У тебя жизнь человечья, длинная, на твоём веку и Чёртова сосна вырасти успеет. А василёк живёт – ладно, если одно лето. Рассвет для него долгий, трудный. И работа до поту: легко, думаешь, развернуть себя, раскрыться всему навстречу?
Ярина наматывала нитку на палочку и вспоминала, как зимой бегала по холму – с самой макушки вниз, к подножью леса. Ели стояли густой стеной, выглядывали серыми рисками берёзы, ухал в глубине филин. Заячьи следки петляли, уводя к далёким полянам, сверху кружили вспугнутые зарянки. А Ярина неслась к лесу, раскинув руки, визжа от восторга. Обыда заговорила валенки, чтоб никогда не поскальзывались, не оступались, из любого сугроба выносили. Ноги вели сами, сзади крутилось снежное облако, мир вставал заиндевелым шаром, свистел, щёлкал, звенел птичьими и древесными голосами. Далеко-далеко вились серые тени – неясные, зыбкие, не то лица мерещились, не то чужая светлая горница… Тоскливо становилось на сердце, но только на миг: Ярина запрокидывала голову в лазурное небо, и снова всё кругом ликовало, и всякая тень забывалась. Даже привычный мутный холодок отступал – ни одной мысли не оставалось, кроме чистой, как снег, радости, кроме ясного, как небо, восторга. Лишь лес-великан вставал за окоёмом[33], выше и выше с каждым шагом, поднимался, как тёмное воинство, и между стволов, у самой опушки, горело оранжевым Обыдово окно.
Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.
– Вот и цветы поутру так же, – вырывала её из зимних мыслей Обыда. – Сначала рады-радёшеньки солнышку, небу. А потом узнаю́т, что в мире не только солнце, но и ветер, и зной, и дожди, и зверьё, и чёрствые руки. А делать нечего: ты цветок – значит, тебе раскрываться положено каждое утро. Легко ли?
Ярина кивала, раздумывая. Никак не могла понять, отчего так не хочется всякий раз возвращаться из леса. Пока сидит в избе, пока бегает по двору – и справно, и весело. А как выйдет за ограду, как куда сходит – к вещим птицам, на Земляничную поляну, к Журавлиному озеру, – и возвращаться когда тяжко, а когда вовсе невмоготу. Но как не прийти? Обыда такую баню устроит, что сама к Мунчомурту плакаться побежишь. Впрочем, яга никогда без дела не грызла, не костерила. Да и по делу всё чаще спускала, пальцем только грозила – худым-худым, перстни на нём друг о дружку стучат, гремят, как сухие волчьи уши над дверью.
– Муравей мал, да горы рыхлит, – добавляла Обыда, подбадривая. Через плечо кивала печке: пора, мол, разогревай кортча́л[34], скоро спать ложиться.
…А катушка с распутанной нитью вечер за вечером становилась толще, куделя худела – хоть и едва-едва, незаметно. Много прошло недель, метели улеглись в снежные норы, отзвенела капель, вы́сыпали хрупенькие, искристые ландыши, прежде чем вся нитка распуталась. Но вот наконец последний виток сделала Ярина, а у Обыды в пальцах осталось одно эхо. Та развела руками, улыбнулась:
- Ӟеч, Яринка! А говорила: не смогу. Ну, пошли киселём вечерять.
В честь того, что всю куделю размотали, Обыда сверху кортчала наложила сливок – сладких, пышных, таких, что не падали даже, а отдавали, несмотря на раннюю весну, спелой клубникой.
Усталая, довольная Ярина уснула будто убитая. Яга убрала куделю в сундук, поправила на ученице одеяло. Вздохнула:
– Спи. Лес и царевны с тобой.
Зоревало солнце.
– Ухожу. Ты за главную в избе, – щурясь на лучи, предупредила Обыда.
Ярина покладисто кивнула, перебирая пуговицы: раскладывала фиалковые и алые в одну горсть, серебряные да белые – в другую, золотые – в третью. Крутила перед собой прозрачную пуговку, разглядывая на свет:
– Красивая какая. Красивей всех.
– А то, – согласилась Обыда, стаскивая с крючка шубу. Надела на платье длинное, до пояса, монисто, завязала красный платок. – Только пуговицей этой не вздумай коню в лоб бросить, как той травой.
– Ты тоже красивая, – улыбнулась Ярина, оглядывая Обыду. Яркая, раскрасневшаяся, словно бы выше ростом, та казалась молодой и нарядной. – Всегда бы так одевалась.
– Не для красоты наряд, – отрезала Обыда. Сняла со стены посох, обхватила пальцами круглое янтарное оголовье. Постояла, помолчав. Угрюмо велела: – Кто спросит – за паутиной ушла для заветной вышивки. Отвернись, глазастая.
Ярина послушно повернулась спиной, поглаживая пуговицу.
ebooksa