А за околицей – тьма

Ещё ниже, к самой воде опустилась Ярина, присела на корточки, поднесла ладонь к налитой глади, в которой закачались верхушки осин. Слабо-слабо засветилась вода, и только когда Ярина наклонилась, вдохнув ледяной, земляной, грибной запах, в реке наконец отразилось её лицо, испуганные глаза – такие, что радужка скрылась за расширившимися зрачками.

– Зеркало моё, что у чернодвери, – мерно проговорила Обыда, беря её за плечо, – из того же стекла, что эта вода. Ты всё спрашивала, отчего в него глядеться нельзя. Оттого нельзя, что оно всё внутри отражает, всю суть твою, без утаек. Глядеться в такие зеркала попусту нельзя – душу отнимут. Ну, вставай теперь.

По тонкому, хлипкому мосту перешли они Калмыш, и далеко в речном тумане, стоявшем, как пар над водой, Ярине почудились рыжие факелы, нарядные избы. Спросить, что это, не успела: мост кончился. Едва миновали середину – а уже на том берегу. Снег превратился в мелкие перья, потёк бусинами по лицу, волосы прилипли к щекам, потяжелели косы и платье.

– Ступай на землю. Не робей, ступай.

Тогда Ярина и увидела каменные огни. У самой воды, как горсть самоцветов, разрослись кучками, пучками, горят в сумрачной мгле, но свет не режет глаза, как лунный, не ласкает, как во дворе у Царевен, а так сияет, словно тебя саму озаряет изнутри, словно не забирает – отдаёт, одаривает.

– Раз навстречу тебе они выскочили – своей рукой сорви, – сказала Обыда.

Даже и без её слов Ярина сама бы потянулась – так манили и ладонь, и мысли тихие огоньки. Сверкнули алым, малиновым, сизым, перемигнулись пурпуром, затеплели золотом и снова окутались алым светом. Ярина наклонилась, как на том берегу, села на корточки. Подышала на ладонь, чтобы огни эти, птенцов этих хрупких в ледяной Хтони в тёплые руки принять. Потянулась, коснулась тугой шляпки. Та кольнула, раскололась искрами, оплела палец живым кольцом.

– Всё правильно, – кивнула Обыда. – Верно… Второй бери.

Ярина подставила второй палец, и даже касаться не понадобилось – огонёк сам вспорхнул, обвился, и запахло грушами и молодой-молодой листвой, предчувствием, самой его тенью.

– Третий…

Третий, сапфировый, огонёк скользнул на ноготь лепестком пламени, облизал палец, поднялся до запястья, закружил, как лиловая змея. Вдруг вспомнились стеклянные бусинки, синие глазки, ядрышки на нитке трык-трык, дробно, весело, дай, дай, держи, Риночка, не проглоти смотри…

– Держи! Не давай выше подниматься! – вскрикнула Обыда, и испуганная Ярина чуть не упала в воду.

Следом обожгло запястье, да так, будто к раскалённой печке приложила голую руку. А потом и второе обожгло, даром что его никакой огонь не тронул. И прежде чем успела подумать, прежде чем кувырнулось сердце, забывшись от страха, – Ярина вырвала руку из цепких пальцев Обыды и сунула обе ладони в воду, глубже, по запястье, по локоть, до самого плеча.

Боль ушла. Тяжесть ушла. Огонь погас. Свет погас во всём мире, остался только смех, ласковый, звонкий, Риночка, бусики, да, бусинки, вырастешь – подарю тебе настоящие…

Калмыш обхватила гостью за пояс, увлекла на середину так быстро, что Обыда и глазом моргнуть не успела, и понесла по тёмной воде, под мостом, и ветви рябин раздвинулись, показывая звёзды. А когда остановился поток и Ярина вынырнула на поверхность, – всё вокруг засверкало чернью и серебром, и густая крона раскинулась над головой кривой сетью. От реки к тучам тянулись древние стволы, цепляли листву и клочья мглы; тут и там показывались из воды илистые острова. Ярина выбралась на место посуше, огляделась. Внизу – подтопленные ветви, гнилая кора; вверху – далёкое небо, в котором плескались не то рыбы, не то корни. Капало, стрекотало едва слышно, шелестели по воде перья и плавники.

Среди влажного речного плеска нарастал шум, будто хлопали громадные крылья. Завыл ветер, брызги полетели в лицо вперемешку с мелким сором. Ярина заслонилась; а когда выглянула, одолев страх, – увидела, как чуть впереди, там, где Калмыш упиралась в корни Луда[45] и разливалась седым озером, вспорхнул на громадную ветку сам Керемет.

– Ну, здравствуй, будущая яга. Здравствуй, – проговорил он на несколько голосов с эхом, с древним пением из горячего нутра. Расправил перья, тяжело утвердился кожистыми лапами на ветке и запустил в дерево когти. По мелким трещинкам, по изгибам коры пошла плесень, зацвела чёрными и зелёными цветами. Керемет повёл крылом, и венок таких цветов, распустившись, лёг Ярине в руки. – Прими мой дар в честь знакомства.

Ярина склонила голову, но глаз от громадной птицы не отвела – так и смотрела исподлобья, пока не выпрямилась. И вскрикнула, не удержалась: Керемет показался ей всеми лицами.

Узкий череп обтянуло желтизной – полуптичье, получеловечье лицо, длинные руки, тёмные крылья, полуноги, перевитые венами, покрытые голубоватой кожей, полулапы. А позади, по голове, перераставшей в горбатую спину, по хребту, до самого тяжёлого, умащенного перьями хвоста, – го́ловы, головы, головы. Глаза – десятки, сотни – вперились в Ярину широкими зрачками, покачивая на ветру ве́ками, сухими, как лепестки по осени. Моргали все глаза разом – кроме крупной, светящейся рыжим пары на клювастом черепе. Моргали глаза, и острые ресницы разбрасывали узкие блики, как ледяные иголки. Керемет взмахнул крылом, и одна такая игла угодила Ярине в руку, точно туда, где чернел след от ожога. Рука онемела до локтя, повисла, как каменная. Головы Керемета зашлись костяным смехом. Главная голова надвинулась, раскрыла клюв, обдав запахом мочёных яблок, сена, ладана.

– Чего ж ты испугалась? Неужто Обыда про меня не сказывала? – прошелестел Керемет, и сотни горл, сотни безгубых ртов подхватили, зашептали, словно облетал в беззвучную бурю лес.