— Хлопцы мои! Где отвага, там и счастье! — крикнул я, и мы с криком ринулись вперед, а за нами те, что остались в обороне, тоже кричали: «Бей, бей румынского захватчика!», — чтобы враг думал, что нас здесь много.
Только бы продержаться, пока там расправятся с контрреволюцией. Да и Красная Армия должна подойти с востока и подать нам руку.
Вот что значит надежда. Она всегда от человека уходит последней. А сейчас неотступно была при нас, согревала, утраивала силы.
— Хлопцы мои, верные молодцы! Смелых и пуля не берет!
И вот как получилось. Наша горсточка плохо вооруженных хлопцев бросилась на королевских конников, выгнала их из лесу и погнала дальше лугами в сторону Рокосова. Да не зря говорят: «Было бы у бедного счастье, не колотило бы его несчастье». И оно навалилось на нас, как хищный волчище.
Еще горел в нашем сердце запал и румынские конники вскачь удирали от нас, как вдруг налетел слева на нас большой отряд румынских кавалеристов. Единственная возможность была у нас — отступать вправо.
Хлопцы подсказали мне, что там есть бункеры, сделанные еще в 1914 ходу, когда шла война с царскими русскими войсками. Из этих бункеров можно будет обороняться, пока не подойдет помощь.
Да в этой горячке и нужде мы не подумали, что они сейчас залиты водой. Да что бы нас ждало, если бы и предвидели. Мы бросились назад, в сторону холмов под Великой Коленей, а там ждало нас топкое болото.
Уже раздирали мне душу крики раненых моих хлопцев, которые не могли выбраться из трясины.
Я бросился им на помощь. Но двое конников окружили меня, а третий соскочил и вмиг скрутил мне руки.
«Юрко! Хоть мы с тобой только всего несколько дней повидали волю, перед смертью и то хорошо, и то счастье. Не правда ли, братец?» — говорила во мне моя душа голосом Юлины.
XI
Кто знает, что у них было на уме, но не убили меня на месте. Может, нужен был им «язык» или хотели для меня какой-то особенной смерти. Война злобит человеческое сердце, наполняет его лютой ненавистью.
На конях, наверно, сидели простые крестьянские хлопцы. Они так красовались, так хороши были лицом. На каждом — темно-зеленый мундир, шляпа с пером. Перекинув через плечо карабины, румынские кавалеристы статно покачивались в седлах. Один впереди. К хвосту его коня меня и привязали, как делала когда-то татарва. А двое ехали позади, подгоняли меня и пускали мне вслед всякие слова, полные злой радости. Я немного понимал по-румынски, они говорили:
— О, теперь ты воссоединишься с большевистскими коммунистами. Река Тиса впадает в Дунай, а Дунай течет в Черное море. Вот и ты поплывешь и воссоединишься с ними, ха-ха-ха!
Хохотали и хлестали меня по спине длинными лозинами.
В селе возле самого Хуста на площади перед церковью уже шла расправа над крестьянами.
— Ун, дой, три, петру, тинче! — выкрикивали, сидя на конях, такие же, как и те, что вели меня, — с перьями на шляпах и длинными лозинами в руках.
Били, наверно, людей за то, что порастаскивали что-нибудь из государственного, или господского, или монастырского имущества. Или, может быть, за то, что сыновья их не были дома, а ушли в Красную гвардию.
Наверно, и меня перед тем, как убить, а потом утопить в Тисе, сейчас разденут догола так же, как этих, несчастных, и будут сечь. Уже досчитали одному до тридцати и все продолжали хлестать.