Мы ни на секунду не сомневались, что делаем доброе и нужное дело. Не сомневаемся в этом и теперь. И, разумеется, голоса, нередко убеждающие в том, что всё это было совершенно зря, нас не убедят. Голоса всегда остаются голосами, и говорить им не запретишь, да и не надо. Важно дело. И именно дело нас особенно тревожит. Возвращенные и вновь обретенные территории постепенно приходят в запустение. Можно, конечно, ссылаться на то, что в запустение за годы своего существования пришла вся Страна Советов. Потому, мол, и распалась. Но дело не только в этом. Главное в том, что Дальний Восток являлся (и является до сих пор) своеобразной колонией центра. И с развалом СССР для него почти ничего не изменилось. Рука Москвы, дающая и берущая, для него осталась. И раньше эта рука почти ничего не давала, но много брала, а теперь – тем более: давать нечего. Богатейший регион год от году чахнет. Более половины работающих там – временщики, их интересовали заработки, а не благоденствие земель и вод дальневосточных: там они жить долго и умирать не собирались, их интересы находились в других местах. Мы сами были временщиками и очень хорошо все это чувствовали. Но мы были военными, и это нас несколько оправдывает: военные всегда временщики, куда пошлют – там и служат. Я говорю не о военных. Инфраструктура – коммуникации, связь, жильё и многое другое – находилось почти в первобытном состоянии. И всякие строительства, всякие преобразования осуществлялись директивно, из центра: на каждое преобразование – своя статья, свой пункт и свои деньги, как правило мизерные. Все норовили строить даром, ценой жизни заключенных, которых на Дальнем Востоке было во много крат больше, чем коренных жителей. Теперь, говорят, дальневосточникам дали свободу действий. Может быть, это соответствует действительности. Хочется верить, но верится с трудом, слишком часто и сильно нас обманывали. Кроме того, даже при наличии свободы действий, нужны умные, грамотные, профессиональные и честные руководители. А где их таких-то быстро найдешь. Их и на российском уровне не густо.
Да густо их и не бывает. Так что, остаётся одно: ждать и надеяться.
Говорят: легко родить, но трудно воспитать. Есть тут какая-то аналогия с освоением земель. Невельской помог России родить Приамурье. Но воспитать его она не сумела. Мы тоже играли роль повивальных бабок в отношении Сахалина и Курил. Но, увы, руки до их воспитания у Москвы не дошли, а поручить это местным наставникам она не захотела: никто ничего не может кроме неё.
Российскому Дальнему Востоку пора дать максимально приемлемую самостоятельность, выгодную и для него (в первую очередь), и для России в целом – в этом убеждены многие послужившие и пожившие там. Это великолепный край, красивый и богатый. Одни круизы по Сахалину и Курилам могут дать колоссальные доходы. Но – до этого – надо преодолеть колоссальные расходы: на отели, на гавани, на суда, на всю инфраструктуру. Где взять средства? Это, конечно, главнейший вопрос и четкого ответа на него нет. Одно только можно сказать: не путём возвращения даже части уже принадлежащих нам территорий, таких как Шикотан и Хабомаи. Остальные направления возможны все: аренда, совместные предприятия, концессии и т. д. Но – повторяю – не бессрочная продажа.
И – напомню: Российско-Американская компания, так часто с благодарностью вспоминаемая ныне, постоянно вставляла палки в колеса Амурской экспедиции, и чем дальше, тем эти палки были длиннее и толще.
Так, всё-таки, что же с нами стало, с теми, кто дожил до сегодняшнего дня? Пришла старость, пришла житейская мудрость, говорящая о том, что чем раньше кончится в нашей любимой России борьба за власть, возобладают экономические, а не политические мотивы, появятся и будут неукоснительно соблюдаться законы, охраняющие личность каждого, тем лучше. Но на это требуются десятилетия, и не надо убаюкивать себя тем, что благодать наступит уже завтра, как это делали некоторые коммунисты. Хотя таких, я думаю, было меньшинство. Иначе – не стало бы с нами того, что стало.
Писатель Александр Зиновьев как-то сказал: “Пройдут века, остынут страсти, на Западе потихоньку построят нечто подобное русскому коммунизму, под другими названиями и в другом обличии. Только вспомнят ли о великом историческом творчестве какого-то отсталого русского народа? Да и сохранится ли, если в обозримом будущем в России ничего не изменится, этот народ”?
Мне не хотелось бы, чтобы он сделался пророком. Не зря же мы совершали свои лейтенантские плавания. И многим из наших потомков их непременно придётся совершать. Во имя благоденствия России и каждого из её жителей. Особенно – во имя благоденствия жителей российского Дальнего Востока.
Сергей Павлович
Сергей Павлович родился в середине прошлого века. Рос и учился в Ленинграде. На Северном флоте проходил срочную службу. 30 лет отдал морю, работая на судах различного назначения матросом, электриком, электромехаником, механиком. В 70-х годах удалось совершить зимовку на одной из советских антарктических станций. Побывал на всех морях и континентах. Живёт в Риге.
Случай при Ватерлоо
Заканчивался 1973 год. Наш теплоход обеспечивал 19-ю Антарктическую экспедицию и мы, преодолев по меридиану всю Атлантику, зашли на один из многочисленных островов Антарктического архипелага, отделённого от Южной Америки широким и коварным проливом Дрейка. Остров этот, названный русскими моряками Ватерлоо, и принадлежащий к группе Южно-Шетландских островов, находится на стыке двух океанов. В юго-западной части острова от пролива Брансфилд, развёрнутому ближе к Тихому океану, имеется удобная и глубоководная бухта под названием Ардли, на берегу которой в тот год мирно соседствовали всего две научные полярные станции: советская (в последующем российская) Беллинсгаузен и чилийская Президент Эдуардо Фрей. Через 35 лет к ним присоседятся долговременные поселения ещё десяти государств, и остров станет, пожалуй, самым интернациональным в Антарктическом архипелаге. На острове возведут православный храм в честь Святой Троицы, и он будет напоминать не только русским, но и южноамериканцам, полякам, украинцам, китайцам и корейцам, о краткости человеческого бытия и вечности мироздания.
Со стороны пролива Дрейка остров ограждает протяжённая рифовая зона, состоящая из цепи подводных скал, выступающих местами на поверхность. Поэтому возможность подхода к берегу для якорной стоянки здесь исключалась. Побережье с этой стороны изобиловало галечными пляжами с нередкими завалами из больших каменных глыб, за которыми можно было наблюдать лежбища морских слонов. Как правило, это были слоновьи гаремы, над которыми шефствовали крупные зрелые самцы. Там же на низких галечных террасах этого скалистого берега можно было встретить кости морских животных. В тот год на одной из прибрежных террас мы обнаружили “свежий” скелет кита. Примерно такой я видел в зоологическом музее Ленинграда. Китобои, когда-то промышляющие близ Южно-Шетландских островов, вряд ли были причастны к этой жертве. Скорее всего, его выбросило на берег в силу каких-то природных обстоятельств. Мясная и ливерная составляющая этого кита наверняка была добросовестно съедена местными птицами, коих на этом острове, да и на соседних островах тоже, не счесть. Пернатых здесь прорва. И не приведи Господи приблизиться любопытствующему путнику к гнездовьям этого летающего населения. Заклюют и обгадят с головы до ног. К нашему времени от останков, упомянутого мною, кита не осталось ни косточки. Но птицы тут уже ни при чём. Остатки костного скелета разнесли на сувениры начавшие прибывать сюда уже в середине семидесятых дотошные туристы. Могу с полной достоверностью сообщить, что первый сувенир – средний китовый позвонок, унёс с тихоокеанского побережья на своих покатых плечах наш старший судовой кок. Поначалу у нас закралось подозрение, что из этого позвонка он обязательно сварит для экипажа бульон или сделает студень. Однако наш кок оказался более практичным человеком. Он использовал позвонок, как стул. Стул оказался на редкость удобным и устойчивым. При качке его не срывало с места. За счёт своей массы и большой площади соприкосновения с палубой он стоял, как вкопанный.
(Через год этот позвонок, испещрённый подписями членов экипажа нашего судна, перекочевал в Рижский медицинский институт, как редкий подарок от щедрых моряков будущим медикам, взявшими над ними шефство в период планового ремонта в доках Вецмилгрависа).
Местные жители, полярники, говорили, что в больших закрытых бухтах, удобных для стоянки судов, разбросаны десятки скелетов китов – результат деятельности китобоев конца 19-го – начала 20-го веков. О тех временах говорят остатки норвежского деревянного китобойного судна в одной из бухт Ватерлоо.
Чтобы я ни говорил ещё про этот остров, представить его будет сложно, если от спонтанных описаний суровых ландшафтов и редких видов островной фауны не вернуться в бухту Ардли, на берегу которой притулились две полярные станции, уже упомянутые мною. Находились они по обе стороны не очень полноводного ручья, вытекающего из озера Китеж, расположенного выше на верхнем плато. В тот год советской станции исполнилось пять лет. Чилийская была на год моложе. По инициативе известного уже в те времена полярника Артура Чилингарова, а попросту – Че, наша станция числилась как комсольско-молодёжная. Этот великовозрастный, чернобородый комсомолец её и возглавлял.
Наш теплоход, бросив якоря посреди бухты, приготовился к выгрузке. Выгрузка была штатной на имеющиеся при станции плавсредства, которые к нашему приходу спустили на воду. Вся флотилия состояла из речного теплохода, плашкоута и вездехода-амфибии. Теплоход, прозванный в народе “речным трамвайчиком”, сразу же стал курсировать по рейду между островом и нашей якорной стоянкой. По силуэту он напоминал именно те трамвайчики пятидесятых годов, которые ходили по Москве-реке, а потом и по Неве для обзорных экскурсий. Правда, корпус его, имея полноценную для трамвайчика длину, был урезан по ширине раза в два и по этой причине сразу же получил устное наименование “Минога”.
В первый же рейс “Минога” привезла на борт нашего лайнера начальника станции, легендарного полярника Че (его фамилия начиналась с буквы “Ч”, не путать с Че Геварой), а увезла часть скоропорта – овощи и фрукты. Денно и нощно она курсировала между берегом и нашей якорной стоянкой, выполняя свои незаменимые функции. На второй день её приспособили для буксировки плашкоута, который представлял собою прямоугольную металлическую понтонную конструкцию. Плашкоут провалялся на галечном берегу бухты близ станции около года и требовал тщательного осмотра на предмет водотечности. Всё ржавеет на этом свете, гниёт и истончается, господа, переходит в другие качества и уходит в небытие. Это относится и к китам, и к плашкоутам и к нам с вами, оптимистичные мои читатели и не читатели. Внешний осмотр плашкоута показал, что он ещё жив и готов к большому плаванию по водам бухты Ардли, о чём и сообщил нам по радио сам Че.
Однако, время, случай и наша порой невнимательность, а то и просто безалаберность, вносят свои коррективы в книгу судеб. В плашкоуте, возможно на его донной поверхности, недоступной для осмотра, на каком-то из многочисленных сварных швов, образовался небольшой и, может быть, даже незаметный свищ, который и повлиял на дальнейший ход событий. Я мог бы не говорить об этом заранее, оставив интригу разыгрываемой пьесы на потом. Но простота моей натуры и предупредительная честность не дают мне возможности сделать этого. В результате читатель уже сам может догадаться, что к борту нашего теплохода “Минога” прибуксировала плашкоут, медленно вбирающий в свою полость, которая-то и придавала ему плавучесть, солёные и холодные воды бухты Ардли. Во время загрузки на поведение плашкоута по началу это не отразилось. Он медленно опускался в воду от загружаемого на его поверхность листового металла, ацетиленовых и кислородных баллонов, ящиков со сварочным оборудованием. (В тот год на каменных сопках острова Ватерлоо, чуть выше уреза воды, планировалась постройка многотонных сварных хранилищ для дизельного топлива).
Я участвовал в погрузочной бригаде, которая как раз и находилась на борту загружаемого плашкоута. Первая неприятность случилась при опускании очередной партии кислородных баллонов. Наш боцман Миша Таскин, управляющий контроллерами грузовых лебёдок, задел нижней кромкой стропа за фальшборт, через который нужно было ювелирно перенести груз, баллоны угрожающе накренились запорными вентилями вниз, высвободились из удавки стропа и понеслись, яко фугасные бомбы, на наш бедный плашкоут.