Южный темперамент мешал ему оставаться на одном месте, поэтому он разъезжал перед нами на своих колесах, туда — сюда, туда — сюда. У меня лично от него рябило в глазах.
— Ты, Полиглот, прямо-таки обнаглел! — заключил Лев, притормозив перед моим животом.
Полиглотом он прозвал мою особу за то, что я, по его мнению, много пью, вложив в этот художественный образ весь свой годовой запас сарказма. Впрочем, в чем, в чем, а в сем самоуверенный Лев не ошибался, хотя пьяным-то видел меня только однажды, да и то я, будто обычный больной, лежал дома, в постели. Ну разве что взамен пузырька с микстурой на табурете рядом с постелью красовались початая бутылка «Солнцедара» и стакан. Словом, водился за мной такой грешок. Из-за него-то и закрутилась вся карусель — и мой скоропалительный отпуск за свой счет, и отъезд, и эти проводы.
— Вот и поезжай вместо меня, — ухватился я за его слова. — Материал твой, ты нашел эту дичь. Тебе и пушка в руки!
— Ты же знаешь, я сам не напишу. Мой потолок — сюжет на полстраницы. Ну, может, на одну, — сразу приуныл завистник.
— А тут еще ему врезал режиссер Николай:
— Ты что? Нашел повод для шуток! Человек едет пахать, как негр! Какой ему воздух? Какой пруд?.. Надо! Надо! Пора тебе, Василий, браться за серьезное дело. Ты уже давно не новичок. И нам пора. Всем! А то, понимаешь, привыкли смотреть на телевизор, как на хи-ха и ха-ха. Не знаю, чем ты занимался в московских газетах, а здесь надо! — сказал он мне. — Там ты спокойно напишешь сценарий! Там нет этих соблазнов. В некотором смысле глухомань. Верно, Тося?
— Ты, Коленька, прав, — поддакнула жена.
Вокзал дышал тяжелым солнечным жаром, но она поеживалась, будто ее бил озноб, и, цепко держась за мой локоть, напряженно слушала того, кто в этот момент вел речь.
— Положим, этих соблазнов навалом и там, — сумрачно возразил Лев.
— Но не станет же он пить один? Сам с собой? — наивно возмутился Николай.
Пил я, пил и сам с собой, на то они и запои. Но вот о том, что у меня болезнь, он не знал, а я не стал вносить сомнение в его доверчивую душу.
— Р-р-ребята! О чем спор? — обратился я к своим великовозрастным дружкам, раскатывая букву «эр», точно бревна. — Считайте: сценарий уже в ваших шляпах! Сухой закон!
На всякий случай я посмотрел на жену. Она спокойно встретила мой взгляд, ее глаза остались такими же чистыми и ясными, словно их промыли прохладной ключевой водой. Ну разве что-то чуть дрогнули и снова успокоились темные зрачки, слегка сократилась диафрагма, будто щелкнула фотоаппаратом, — запечатлела мой образ.
…А неделю тому назад, когда я сказал об отъезде, она едва не пустила слезу. Так уж у нас повелось, каждая моя поездка почему-то у Тоси вызывала ужас. Я поначалу грешил на транспорт — машины, самолеты, поезда, — мол, боится дорожной катастрофы. Но быстро выяснилось: дорога тут ни при чем. Любая моя отлучка и здесь, в городе, вызывала у Тоси тревогу. Стоило мне просто вечером задержаться на студии, и жена, вернувшись с работы домой, тотчас начинала тревожиться, без конца звонить по телефону. И один предлог был нелепее другого: «Куда ты дел то… где у тебя лежит се… не забыл ли поздравить маму?» Она боялась оставаться одна. Детей у нас не было, и по моей вине. В первые годы мне казалось, мол, помешают писать — бессонные ночи, пеленки, болезни, — а потом, когда сам захотел ребенка, было поздно — последний аборт обернулся для нас бедой. Вот тогда-то я и начал пить всерьез, до полной отключки. И не только по этой причине. Тут набралось всякое. Но эта сыграла роль последней капли.
Проведав о запоях, в нашу однокомнатную кооперативную квартиру в Кузьминки приехали мои далекие от житейской прозы родители. Они — преподаватель античной литературы и учительница музыки — спустились с небес, из мира Овидия и Моцарта, и очень вежливо и беспощадно обвинили Тосю. Она, только она погубила их сына, приучив к питью. Я попытался утвердить правду и справедливость, но лишь усугубил конфликт. «Сам ты до этого не мог докатиться. Мы воспитали тебя на лучших образцах мировой культуры!» — наивно возразил отец. «О господи, Тося, вдобавок вы научили Васю лгать!» — простодушно воскликнула мама. Так Тося, потеряв в войну своих родителей, лишилась и моих. Нет, нет, они и после общались, но вот это «Тосенька птичка» и «папусик-мамусик» уже исчезло, будто стерли запись. Отныне у жены не осталось ни единой родимой души, кроме меня. И я, ее единственный, ей говорю: мол, понимаешь, мне придется уехать дней на двадцать… может, тридцать…
— Я не вмешиваюсь в твои дела, но зачем куда-то ехать? Отключи телефон и пиши дома, если уж так вам нужна эта передача, — предложила она будто бы простодушно. — Пусть другие думают, будто тебя и вправду в городе нет.
— Ты прекрасно понимаешь: здесь я сорвусь! Я-то сам буду знать, что я здесь… А сроки не терпят. Может, ты поедешь со мной?
Ее не отпустили с работы — приближались конец квартала и связанная с ним бумажная лихорадка, расчеты, отчеты и другая канитель… А я был обязан уехать. От этого зависело многое в моей дальнейшей судьбе. Так мне твердили Николай и Лев, да и понимал я сам… Теперь, слава богу, поняла и жена.
— За меня не волнуйся, работай спокойно! — сказала Тося мне и улыбнулась Николаю. Мол, она с нами заодно.
ebooksa