— Да нет. Зачем же так примитивно. Я говорю о том, что писать об армии мирного времени — пустая трата сил. Ты ведь знаешь: я немного знаком с творчеством военных литераторов. Я ежедневно читаю не менее тысячи строк. «Затаив дыхание, он нажал на спусковой крючок». Брр!...Нет, дорогой мой мальчик, ничего у тебя не получится. Ну вот, скажи, пожалуйста, где у тебя конфликт в этом очерке? А без конфликта нет никакой жизни, дорогой Коля. Это я тебе точно говорю. Не нашел конфликта — пиши информационные фитюльки на нержавеющую тему «Затаив дыхание...». И на большее не дерзай. Разве я не прав? Сам подумай.
Многое из того, что говорит сегодня Сурен Мартиросович, не нравится Макарову. «Ну чего он так насмешничает и язвит? Уж больно много злости в его словах. А на кого он злится? Конфликт ему подавай. А нужен ли для моего очерка конфликт, это еще неизвестно. Ну, допустим даже, что нужен. Только где его взять? Придумать? Можно, конечно, что угодно придумать. Любой конфликт можно сочинить, но это будет неправда. А я хочу правдивый очерк написать. Правдивый во всех отношениях. А что, если...» Когда шли в разведку, Бражников рассказал ему кое-что о своих отношениях с лейтенантом Громовым. Скупо рассказал, не вдаваясь в подробности, видимо желая лишь осторожно прощупать мнение корреспондента. Вот это одно и понял, кажется, тогда Макаров. «Ну что ж, — сказал он солдату, — желаешь знать мое мнение, пожалуйста. Скажу тебе прямо: мелко это, неумно, а главное — недостойно такого парня, как ты. Командир есть командир. Он отвечает за все подразделение в целом и за каждого из вас в отдельности. Подумай только, какая это ответственность. Так что же страшного в том, что он иногда прикрикнет на кого-нибудь из подчиненных? Какая в этом обида? Отец мой и до сих пор на меня покрикивает, а я не обижаюсь. Смешно мне на него обижаться, на то он и отец. «Похоже, что Бражникову не очень понравились мои поучения. И чего это я вздумал его поучать. Замкнулся парень и больше об этом ни слова. И я ни слова. Никакого интереса не проявил. А ведь... Пожалуй, вот он, готовый конфликт для моего очерка».
— Посоветуйте, Сурен Мартиросович. Мне кажется, что я нашел... Взводом, где служит Бражников, командует лейтенант Громов. Любопытнейший, я вам скажу, человек. Такой, знаете, природный воин, настоящая «военная косточка».
Сурен Мартиросович слушает Макарова внимательно и как будто с интересом, но почему-то печально улыбается, словно жалеет молодого человека.
— Ну какой же это конфликт, дорогой Коля? — говорит он, выслушав Макарова. — Скомандует лейтенант твоему Бражникову «Смирно» — и от всего твоего конфликта останутся только рожки да ножки. Скажешь, неверно? Скажешь, ошибаюсь?
Чертов старик! Что ему сказать? И тут он вроде прав. А честно говоря, почему-то очень не хочется, чтобы правда была на его стороне.
— Может, я ошибаюсь, Коля?
— Нет, пожалуй, не ошибаетесь, — досадуя на самого себя и на Сурена Мартиросовича, неохотно признался Макаров.
— То-то же! Послушайся моего доброго совета, брось ты эту музыку. Поверь старому тертому калачу: ничего из нее не выйдет. Поверь мне.
Но Николай Макаров не хочет и не может сейчас поверить этому тертому и перетертому «благожелателю».
Слова Сурена Мартиросовича отскакивают от него, как пистолетные пули от брони танка. Макаров защищен от поучений Сурена Мартиросовича своей горячей любовью к родной армии, к своим товарищам-армейцам, которые стали или станут героями его произведений. И о Сергее Бражникове он напишет книгу, что бы там ни говорил ему Айрумян. Николай еще не знает, какой она будет, эта книга, во что это выльется — в роман, в повесть, в поэму? Скорее всего — в поэму. В чеканные, из звонкого и вечного металла отлитые строки. Это, конечно, нелегко, но помечтать об этом не грех. А пока пусть будет очерк — первая разведка в неведомую еще страну, которая носит такое простое и милое имя — Сергей, Сережа.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Почти все возвратились с горного учения с победами. И только лишь старшина, если мерить, конечно, узкой меркой, потерпел некоторый урон. Он немало был огорчен, когда прикинул, какого ремонта требуют одежда и обувь личного состава роты. «Расход! В копеечку влетит. Но пенять не на кого. Разве только на кавказскую землицу пожалуешься — зачем, мол, она не пухом устлана. А солдатам пришлось все-таки порядком походить и полазить по этой неласковой земле, не по воздуху же они летали. Вот и глядишь: у одного сапог каши просит, у другого шаровары порвались, у третьего гимнастерочка от горных неудобств пострадала. Да и то учтите — завтра банный день, значит, нужно все подготовить как следует — чистое белье для солдат, и мыло, и мочалку, а для себя лично и веничек березовый не забыть». Есть такая слабость у старшины — любит он, грешным делом, попариться в баньке.
В общем, дел у старшины всяких — невпроворот. Но самая главная его забота? оружие и техника. Это святое армейское правило: как вернулись с полевых занятий, так сразу же и беритесь за чистку и смазку оружия. Может, кто и не понимает, зачем это нужно, — так старшина объяснит. Он скажет: «Без оружия солдат — не солдат. Береги его пуще глаза своего, вверенное тебе оружие. Ну разве так чистят ствол, товарищ дорогой? Руку приложи, руку, не стесняйся! И души чуточку побольше. Без души, брат, никакое дело хорошо не делается. Вот так! Молодец!»
Так, в делах и заботах, промелькнул остаток дня после возвращения в казарму. И все же Григорий Иванович не забыл о том важном деле, которое он никак не считал возможным отложить на завтра. По опыту своему старшина знал: «Завтра оно не то что забудется, а просто острота его пройдет, углы сгладятся, тревога уменьшится, а там подумаешь и махнешь рукой: пустяки, мол, незачем и себя и людей беспокоить.
А в результате что? В результате человек пострадал. И дело пошло вкривь и вкось. Так тоже бывает. Вот потому и нельзя откладывать на завтра ничего, что человека касается. Машина в крайнем случае может подождать, и бумага иная подождет, а человек так устроен — ему помоги вовремя, иначе грош цена твоей помощи».
— А теперь разрешите, хочу посоветоваться с вами по одному партийному вопросу, — сказал Григорий Иванович после обстоятельного доклада командиру роты капитану Сорокину о ротных делах.
Когда Григорий Иванович сказал, что хочет посоветоваться с капитаном, он сказал это не для того, чтобы польстить своему молодому начальнику (кстати, Сорокин — начальник Григория Ивановича, так сказать, по всем линиям: его недавно избрали секретарем партийной организации батальона), а потому, что действительно глубоко уважал его, как человека умного и растущего.
А то, что молод капитан, — так это же хорошо. Кому же расти, как не молодым?
Капитану всего двадцать восемь лет. В минувшей войне, он, понятно, не участвовал и, когда юным лейтенантом пришел в полк, был для старого солдата Григория Ивановича таким же необстрелянным, пороха не нюхавшим желторотым птенцом, как и Геннадий Громов. Но только с той разницей, что такие, как Громов, любят пошуметь и скромностью особой не отличаются, а Сорокин начал свою офицерскую службу как-то очень незаметно. Кто-то из офицеров-фронтовиков даже сказал о нем: «Ну и серятина пошла послевоенная», на что Григорий Иванович многозначительно возразил: «Посмотрим». Опытным и доброжелательным взглядом он подметил в молодом офицере большую, скрытую пока энергию и умение терпеливо и настойчиво идти к поставленной цели.
ebooksa