На домике с часами распахнулись дверцы, зажелтел птичий нос, и раздалось кукование.
Когда коричневая избушка снова закрылась, Ната расхохоталась.
— Вы не устали?
— Что вы! Я так могу стоять хоть сутки. Я работала станочницей по две смены, когда план штурмовали. Все удивлялись, а мне хоть бы что. Я очень терпеливая. Могу вытерпеть любую боль.
Щелкнул ключ. Нина. Ее шаги в коридоре. Заглянула. Донесся ее аромат, свежесть. Нина сразу заметила прелесть девушки и чуть сощурилась. Шевельнулась досада, далекая, запрятанная. Но она знала, как нравится ее тяжеловатая красота…
Георгий очень хорошо начал, — видна шея, уши очень красивые, с хорошими мочками. Георгий артистически избегает пошлой прически.
Нина заметила на столе «Венеру с зеркалом».
Когда Ната ушла, Нина сказала:
— Но ты все же не чувствуешь женщин. Ты их не знаешь.
Почему вдруг вырвалось у нее! Георгий потемнел лицом.
— Плохо, что я не чувствую женщин? — спросил он через минуту.
— Нет, хорошо! — ласково ответила она. От таких ответов у Георгия все внутри переворачивается.
— Я буду еще работать, это только первый набросок.
— Она влюбится в тебя! — сказала Нина, снова уходя на работу, поцеловала Георгия и с деланно скромным взором простилась в дверях.
Он остался обескураженный, охваченный чем-то вроде ревности. Неужели ей безразлично, кто в меня влюбится?
Утром гремел гром, била молния. Улицы превратились в глубокие реки. Люди закрывались брезентовыми куртками и плащами, брели в резиновых сапогах или снимали обувь, подбирали юбки, засучивали штаны…
Гремело до вечера. Ночью вспыхивали окна — казалось, что прыгают раскаленные стекла. Наутро, под тучей — чистая полоса желтого неба.
Георгий набрал на сапоги огромные комья глины, пока добрел до завода.
На доках все тот же торжественный гул и треск мотыльков.
— Я вас буду еще писать, — крикнул он Нате. — Только не завивайтесь.