— Мы живем в Москве в спорах. Как хорошо, что вы их не знаете. Это дает вам возможность трудиться независимо и независимо судить о нас, без ревности и пристрастий.
— Да, это верно. Но у меня тут другая опасность.
— Да, да. Я понимаю, — поспешно и сочувственно сказала Гагарова, как бы умоляя его не говорить дальше, не рассказывать, не бередить больных мест, как она сама их сейчас не трогает. И так хорошо в этот день, на природе…
А что это за больные места? Что она могла бы сказать? Многое. Например, что… Она обязана была бы это сказать и еще кое-что скажет, наверно.
«Вы в очень обособленном положении. И я удивляюсь, как перед вами не ставятся задачи, те же, что перед всеми».
«Какие?» — ответит он. Она знала обычно возможные ответы своих собеседников, — вероятно, могла бы играть в шахматы, рассчитывая ходы других.
«Ваше творчество несколько сентиментально и… может показаться аполитичным. Хотя мне нравится».
«Как аполитично? Ведь это стройка нового мира?» — ответит он.
«Да. И ваши современники из нового города поданы совершенно не в той манере, в какой принято сейчас писать». «Лес, цветы, земля и горы — это, право, еще не наше понимание родины. Нужны акценты. Бьющие в глаза! Устремленность! От таланта мы вправе требовать. Талант — это оружие!» Так сказала бы Лосева.
«Пошло — не делать того, что делают все, даже если это плохо или не очень хорошо. Даже если это безвкусно, но принято в Москве. Какой бы вам привести пример? Ведь даже про элегантные манеры или про учтивость говорят: это старомодно! Хотя сами по себе такие манеры милы, но вышли из употребления в обществе. От них отдает чем-то далеким. Они утомительны, нельзя быть учтивым при современном городском транспорте. Энергия теперь расходуется экономней.
Не исключено, что когда-нибудь будет считаться старомодным и поэтому очень неприличным писать хорошо, сочно, ясно? Повторяю, не делать того, что делают все, — это уже провинциализм. Даже если в столице царит безвкусица — это обязывает». Он понял бы, что я хочу сказать? Да, он очень мил. Я думаю, понимает шутки.
«У меня есть картины о начале стройки, — ответит он. — Это тоже важное событие в жизни страны. И они достаточно безвкусны и традиционны, — чем же я хуже москвичей?»
Лед обдут ветром и растрескался на огромные, почти квадратные плиты. Одни белы, — Георгий сказал, что вода проступала в трещины и замерзла, как молоко. Другие плиты как бетонированные…
— Нет, они похожи на серый и черный гранит! — заметила Гагарова, увлекаясь.
— Черный лед — это так называемый становой, речной, чистый, как темное стекло. Сквозь него далеко видно. Я иногда воображаю, что еду по какому-то древнему городу, по площади, вымощенной громадными плитами, — может быть, в Египте есть такие. Где не жалели труда рабов. Как вы думаете? Правда?
— Да, я сама иногда воображаю что-нибудь…
В самом деле берегов не видно, а из мглы появляются все новые и новые плиты, и конь везет по ним сани, и кажется, что они выложены человеком. Над всем этим где-то очень близко, фантастически странным желтым и мохнатым пятном светится солнце с косами, падающими во мглу.
Страшно и потрясающе красиво! Жаль, что так холодно. Если бы такое желтое косматое солнце к нам! Его бы мог писать мой муж! Он жалуется, что нечего писать… Сюда он не приедет, если не будет каких-то особенных событий.
А мороз жесток, и Георгий еще в начале поездки, накинувший на гостью доху, помог надеть ее в рукава и сказал, что надо закутаться в воротник. Алиса подумала, какие у него добрые, ласковые руки.
— А что это падает? Снег? — Теперь ей все хотелось знать.
ebooksa