Он вспомнил Перёмина, его толстые щеки. На картине у него настороженность в глазах, словно он боится, что сейчас его заставят отвечать на тысячи вопросов. И большой живот, подхваченный ремнем. И «вострый» носик. Даже самому Перёмину нравится. Но Алиса ведь не знала его прежде… А Георгий знал и смеялся в душе, как верно удалось схватить происшедшую с человеком перемену. Главное у него это сочетание выражений испуга и властности.
— Я не уверена в том, что старомодны, — сказала Гагарова, с неохотой отвлекаясь от картин природы. — Видите, вы по-своему очень верно почувствовали то тяжелое, инертное, что есть в людях, несмотря на весь героизм современности. Может быть, причины не в старомодности, а просто вы как-то дали почувствовать реальность труда этих людей, подлинную цену подвига, их усталость, которую они переносят с большим воодушевлением. И не только тяжесть — однообразие. В этом, может быть, ваше отступление от общепринятого. — Она сказала и вдруг прищурилась одним глазом.
— Но не волнуйтесь! Может быть, эту картину за личное сходство с подлинными героями у вас купят здесь или в краевом центре за большие деньги. И картина будет висеть… — Она что-то не договорила.
— Да? — спросил Георгий.
Она, казалось, ждала вопроса и не ответила.
— Не только ощущение несовременности труда. В ваших строителях чувствуются какие-то старые отношения. Конечно, это реалистическая картина. В то же время много в них и нового, но они еще не совсем новы. Все зависит, видимо, от производственных отношений, от развития человеческого общества, и тут-то необходим тот страстный энтузиазм, изображения которого от нас требуют.
— Я вам честно скажу, Алиса Львовна, что я вижу ежедневно людей, которые работают очень хорошо. Этих новых людей гораздо больше, чем мы думаем. Своей картиной я не хотел сказать, что у нас нет новых отношений. Нет, напротив, хотел объяснить, как нужно все новое, но как еще трудно… И трудности закаляют.
— Не надо преувеличивать! — холодно сказала она.
Несколько человек стояли у самой дороги около проруби, которая пробита в очень толстом льду. Прорубь идет вкось, покато, похожа на маленький туннель, в глубине которого плещется желтая вода. Крылья невода, который рыбаки вытягивали из проруби, обледеневая, ложатся на снег двумя огромными черными кучами. Замерзая, сетчатка становилась жесткой, как железная.
— Чудесно общество человеческое устроено! — сказал Георгий. — Вот вы говорили про открытие новых красок. В самом деле, где-то должны вырабатывать их. Но бывают краски на небе… на реке… которых еще не может найти художник…
Он подумал, что все это надо привезти в Москву со временем — и этот туннель во льду с желтой водой, и черно-железные крылья неводов. Захотелось работать, он схватил альбом, но мороз зверский, пальцы коченеют, придется запоминать.
— Барабашка! — сказал Раменов маленькому чернолицему рыбаку, сидевшему на корточках и державшему руки в воде, в то время как его товарищи работали.
Вода в проруби дышала, она то вздымалась, то опускалась, река подо льдом вздыхала, как море. И она шла в море, эта река, сама как море.
— Ты что делаешь, Барабашка?
— Маленько руки замерзли, надо погреть, — отвечал Барабашка. На нем короткий ватник, затянутый ремнем.
— Кто же в холодной воде руки греет?
— Ты чё, Гошка, глупости говоришь? Разве вода бывает холодной! Ты был бы рыбак — понимал. У тебя пальцы замерзли, ты рисовать не можешь, иди сюда погрей…
Раменов радостно посмотрел на Алису, как бы приглашая ее полюбоваться и послушать.
— Как спектакль, — ответила она.
И вдруг в широкой пасти проруби появилась мотня — мешок с рыбой. В нем масса, живая, серебристая, с желтой водой в пузырях.
ebooksa