Круча

Вопрос заставил Костю смутиться. Действительно, ведь он в Марфине записал номер ее телефона.

— Я совсем забыл, что взял твой телефон…

— Ну-ну!.. — Елена улыбнулась. — Короткая же у тебя память!

— Честное слово, забыл! — оправдывался он.

— Да я охотно верю. Ну, ты остаешься в библиотеке?

— Нет. — Помедлив секунду, он сказал: — Я прошелся бы с тобой, если ты не возражаешь?

— Пожалуйста!

Ему хотелось загладить неловкость с телефоном. Она еще подумает, что он не хочет с ней видеться. А почему бы нет? Уклоняться казалось ему малодушием. Он сдал книги и, спустившись к раздевалке, нашел Уманскую уже в пальто.

Елена жила неподалеку от библиотеки, и они быстро дошли до ее дома. Она предложила Пересветову зайти к ней, тот не отказался.

2

Комната Уманской была обставлена просто: диванчик, небольшой комод, на нем складное зеркало величиной с книгу, на стене красочная репродукция врубелевского «Демона». Никаких безделушек. Один угол занимала этажерка с книгами, в другом широкое окно фонариком выходило на тихий перекресток арбатских переулков.

Целую полку на этажерке занимали книжки стихов. Чтобы скорее справиться с небольшим смущением, которое мешало ему быть самим собой, Костя взял и перелистал одну из них, потом другую. Елена за это время на минутку вышла, переменить кофточку, и вернулась. Он встретил ее возгласом:

— Батюшки! Это что такое: «Пруг, буктр, ркирчь… Практв, бакв, жам…» Неужто стихи?

— Не смейся, профессионал-поэт найдет у Хлебникова чему поучиться, — отвечала она.

— Но не читатель, во всяком случае!

— Ну, ты известный нигилист в вопросах формы!

Пересветов засмеялся:

— Конечно, я филологического факультета не кончал, не знаю, чему там учат…

Беседа их вошла в прежнее «марфинское» русло, и Костя понемногу забыл о своем смущении. Они заспорили о Демьяне Бедном. Костя хвалил его басни, стихи времен гражданской войны, а Уманская считала их «блестящим — но примитивом!». Маяковского она ценила за его реформу русского стиха, Костя же — за наши чувства и мысли, не придавая особого значения формальным новшествам. Нарочитую «рубленость» и немузыкальность стиха Маяковского он склонен был счесть временным перегибом палки, в виде протеста против старых, «барских» форм стихосложения. Прозаизмы, порой даже грубоватые, Пересветову, однако, у Маяковского нравились:

— Они из народного языка и продиктованы силой чувства. Вот ты мне приписываешь пренебрежение формой. Да я отлично понимаю значение формы для силы образа. Маяковский где-то рисует летний вечер в городе, смотри, как он передает краски заката: «Багровый и синий искромсан и скомкан», так, кажется?

— «В зеленый горстями бросали дукаты», — продолжила Елена.