— Может, и правда, я больше ничего дельного не напишу. Смотрите, как у меня туго подвигается второй роман.
— Ну вы Фома неверующий…
Через месяц Пересветова в Союз приняли. Авторитетный член комиссии признал литературное дарование автора несомненным, похвалил язык произведения; книга написана правдиво и «от сердца», в общем высказался «за».
Процедура принятия в союз заставила Константина Андреевича еще и еще раз проверить себя, насколько по плечу ему новая профессия. При всей давнишней тяге к писательству, он понимал, что руководит им в конечном счете не она сама по себе, а его убеждения коммуниста. Ему странно было прочесть в мемуарах одного маститого писателя, что в молодости его порой охватывала жажда «писать о чем угодно», лишь бы писать. Такого с Костей не приключалось, разве что в отрочестве, да и тогда его тянуло больше к пению, рисованию, чем к стишкам. Его первая рукописная повесть с лермонтовским названием «Герой нашего времени» родилась из пережитого им в еланских ученических кружках и в тюремной одиночке. Увлечься аполитическим литературным трудом, так сказать, «искусством для искусства», ему не довелось. Он допускал, что журналистика в какой-то степени затормозила развитие его художественных способностей, зато укрепила его на пути, который был для него единственно приемлемым и в жизни, и в литературе, — пути коммуниста.
А есть ли у него талант, нет ли и какой силы его литературное дарование — пусть судят другие, писать он все равно не перестанет.
Тема второго романа далась Пересветову не сразу. В госпитале, работая над первым, он полагал как само собою разумеющееся, что проведет Сергея через Великую Отечественную войну. Военная тема и спустя десятилетие оставалась одной из магистральных, но уже тогда о войне написано было столько яркого и впечатляющего, что вряд ли он смог бы прибавить что-то новое и стоящее. Боев с нынешней военной техникой, с танковыми атаками он, оставаясь все четыре года на политико-просветительной работе во фронтовых частях, так и не повидал. Не писать же о них из вторых рук.
Кое-что написанное пришлось порвать. Константин решил, что исходить он должен не из значимости темы, а из своего личного «НЗ», неприкосновенного запаса собственных переживаний, лишь из него сможет он «отколупнуть» от жизни что-то, упущенное писателями до него. Его внутренняя жизнь и еще уже — идеологическая, мировоззренческая, от которой он, кажется, не отрывался ни на час, где бы он ни находился и что бы ни вершилось вокруг, — здесь его творческий резерв. Его он и должен не скупясь израсходовать на развитие Сережиного образа.
Внешние события никуда не уйдут, он их подыщет для обрамления идейной жизни. Но какие же все-таки события? Без них нельзя. Какую конкретную тему выбрать?..
Партия звала к активному вторжению в жизнь, призыв к темам современности непрерывно раздавался со страниц печати, звучал по радио, по телевидению. Антонина Григорьевна, которую он изредка встречал в Доме литераторов и в Союзе писателей, советовала ему «не зарываться в прошлое». Сама она публиковала рассказы и очерки на современном материале, поднимая вопросы морали и нравственности. Константин Андреевич понимал важность современной тематики, но осилит ли он ее?
— Конечно, — отвечал он Антонине Григорьевне, — читатель ждет от нас произведений в первую очередь о нем самом. Да ведь и в прошлом ему разбираться нужно, чтобы понять окружающее и видеть перспективы будущего. Вон на съезде писателей РСФСР говорилось, например, о «зияющем провале» в нашей нынешней художественной литературе, почти не освещающей историю русской революционной интеллигенции. Горький создал классический тип русского буржуазного интеллигента, Клима Самгина, а много ли в нашей литературе типов интеллигентов-большевиков, изображенных с такой же полнотой? Кому же закрывать эту брешь? Молодому поколению писателей или тем «старикам», которые сами были причастны к истории революционной интеллигенции? Один из таких стариков я. Наконец, я все-таки был историком, зачем же мне бросать на ветер свои знания? Я обязан попытаться хотя бы частично закрыть, так сказать, своим телом эту «амбразуру»… Пусть пишут о нынешней жизни, кто помоложе и лучше меня ее знает.
Николай Севастьянович, не переставая принимать близко к сердцу Костины литературные замыслы, сказал однажды:
— Вы изучали Ленина, по его произведениям составили хрестоматию, его выступления слушали. Почему бы вам не посвятить себя книге о нем? Ведь пишут же другие, меньше вас о нем знающие.
— Пусть пишут, — отвечал Пересветов. — Значит, уверены, что могут его написать, а я не уверен.
— Вы считаете, чтобы написать великого человека, нужен великий писатель?
— Во весь рост написать?.. Горький и тот оставил нам о Ленине только мемуарный очерк. Я еще мог бы писать Ленина извне, со стороны его слов, отдельных поступков, но чувствовать и мыслить за него, без чего объемный портрет создать трудно, вести так называемый внутренний диалог или монолог Ленина, на что отваживаются некоторые авторы, — это я не считаю для себя возможным.
— А вы пробовали?
— Нет, и не хочу пробовать. Чтобы не сфальшивить. Я понимал Марию Ильиничну, когда она при мне однажды выразилась примерно так: «Володя бывал очень разный, хоть и оставался всегда самим собой. Вряд ли это сможет точно передать актер, даже самый талантливый. Создадут одностороннего человека и будут его играть, а Володя был шире…»
— Я думаю, — сказал Николай Севастьянович, — поживи Алексей Максимович подольше, он написал бы нам Ленина во весь рост.
— Возможно. Он-то знал его не так, как мы с вами. И все-таки как раз пример Горького учит писателей ответственности за свое печатное слово. Смотрите, ведь он прожил после Октября девятнадцать лет, горой стоял за Советскую власть и за нашу страну в своих статьях, — а художественную советскую тематику все еще только вынашивал. В пьесах и в «Климе Самгине» дальше тысяча девятьсот семнадцатого, к сожалению, не успел шагнуть…
В одном Константин не решился признаться старому писателю: что он завидует смелости тех, кто берется писать о Ленине.
ebooksa