Предвидение старого писателя оправдалось: роман «Кронштадтский перевал» вызвал неплохие отзывы в печати. Правда, читательских писем пришло не так много. Факт оставался фактом: автору он больших радостей не принес.
Флёнушкин, которому Костя выслал экземпляр в Казань по почте, откровенно ему написал:
«Роман, конечно, слабее первого, хотя читается гладко и поучительно».
«Может быть, с исторической точки зрения так оно и есть, — отвечал ему Костя, — а с художественной? Тут, брат, вопрос принципиальный о соотношении общественного и личного в жизни и в литературе. В романе хочется изобразить живых людей, а не просто носителей идеи, стало быть, обязательно вникать в их психологию. Уж не говорю о чужаках, кого по себе не знаю, — и своих-то полносочно написать нелегко. Ты думаешь, Дзержинскому приятно было подписывать смертные приговоры даже злейшим врагам? Разве чекист, приводивший их в исполнение в кронштадтских подвалах, не уродовал этим ради революционной идеи хоть отчасти свою психику? Не преследовали его после этого ночные кошмары? А в кронштадтской теме столько смертей… Вряд ли я смогу когда-нибудь еще раз осилить подобную тему.
Честно сказать, надо мною, должно быть, тяготеет инерция прежних лет, когда мы дрались с врагом, так сказать, чем попало и о своих слабостях избегали писать, чтобы самим еще больше не расслабляться. А слабости-то эти были проявлением человечности, равно как и необходимые по отношению к врагу жестокости. Об этом был у меня разговор с Федей Лохматовым. Я хотел его включить в «Кронштадтский перевал», но мы с ним решили, что хватит одного Лучкова. И вдаваться в психологию тогдашних чекистов он не посоветовал: «Зачем, говорит, старое ворошить, пусть наше с нами и умрет». Ему ведь приходилось людей расстреливать…
Понимаешь, литература бьется, в конце концов, извечно над той же самой загадкой, что и отдельный человек: над сочетанием личного и общественного, часто впадая то в одну, то в другую крайность. Классовый смысл того и другого «уклона» в литературе (соответственно жизни) одинаков — буржуазность, мещанство — либо явное, либо прикрытое в литературе фразой в духе «левого», блаженной памяти, напостовства голое социологизирование…»
…Историческое издательство предложило Пересветову доработать для печати рукопись о царской России. Он подумал, прежде чем отказаться. Но перспектива «зарыться в архивы» ломала его планы довести до конца романную трилогию о Сергее.
Однако, пока третий роман не начат, не попробовать ли на историческом материале, который лежит у него в шкафу без движения, написать еще один роман? Его добровольный консультант Николай Севастьянович считал, что проба пера на тематике, совершенно не касающейся автобиографии, будет Пересветову как писателю не бесполезна. Это соображение решило, и он начал писать «Бесстыжий закон», соблазнившись перспективой перенести читателя в Таврический дворец на заседания Второй думы, где большевики проводили тактику «левого блока» с трудовиками, крестьянскими депутатами, против кадетов и правых; на тайные сборища министров, подготовлявших закон 3 июня 1907 года, который Николай II, утверждая проект, назвал «бесстыжим». Не изменяя порядка выборов, закон попросту урезал число депутатов от крестьян и рабочих, увеличив представительство помещиков и буржуазии. Не надеясь провести такой закон через думу, ее в нарушение конституции, в порядке государственного переворота сверху попросту разогнали.
Роман предполагалось закончить убийством Столыпина в присутствии царя в Киевском оперном театре агентом охранки Богровым в 1911 году. Но Пересветов не смог его дописать.
«На половине бросил, — писал он Сандрику. — Почувствовал, выходит какой-то историко-беллетризованный гибрид, и зарекся от таких попыток на будущее. Хорошо, что от заключения договора воздержался, а то бы пришлось аванс возвращать».
Тот человек большой эгоист, кого под старость не мучают размышления о судьбах молодежи. Лохматов писал Пересветову о ленинградском учебно-производственном комбинате, про начатую ленинградцами работу по воспитанию детворы в микрорайонах города. Сам возился с детворой по месту своего жительства. Пересветов по его просьбе позванивал, иногда и заходил к Долинову узнать интернатские новости, чтобы написать о них Феде.
А у Долинова в интернате на окраине Москвы дела сначала шли со скрипом. Его предшественники не сумели ни сколотить дружного педагогического коллектива, ни наладить дисциплину в школе. Хозяйство трещало по швам; парты изрезаны были надписями, стекла в окнах исполосованы трещинами, засижены мухами, спальни загрязнены. В первый же день на стол нового директора легли заявления об уходе половины учителей. Надо было предпринимать что-то чрезвычайное, чтобы дело не развалилось на ходу.
— Товарищи, не вешать носа! — храбро заявил новый директор на педсовете, — Скоро мы с вами заживем как при коммунизме! — Такое начало речи вызвало скептические улыбки. — Никого из вас не отпущу, а кто уйдет — тот пожалеет. В нашем интернате мы, педагоги, будем иметь два выходных дня в неделю. С будущего года почти рядом открывается станция метро. Введем разновозрастные отряды…
И далее на той же высокой ноте. Рассказывая об этом Пересветову в конце учебного года, он признался, что не очень-то верил, что все его слова сбудутся, не считая открытия станции метро, но надеялся. Среди учителей школы было трое коммунистов, перед заседанием педсовета он заручился их поддержкой.
— Нет бездарных педагогических коллективов, — говорил он учителям, — есть бездарные директора. Важно видеть потенциальные возможности коллектива и уметь их реализовать. Уж если Дуровы зайчат на барабане играть выучивают, а моржа мячик на носу держать, так неужели мы с вами дружно работать не научимся?..
Никто из учителей не ушел. Подействовала, возможно, не столько вся его аргументация в целом, сколько, на первых порах, подкупающее обещание двух выходных. Решительность и апломб нового «хозяина» импонировали. Некоторые «старички» хотя про себя и усмехались, решили все-таки выждать, что у него получится.
— Мы с учителями-коммунистами, — рассказывал Леонард Леонович Пересветову, — на чрезвычайном собрании комсомольцев интерната откровенно обрисовали положение школы, из которой готовы разбежаться учителя. Надо спасать интернат от закрытия. Впервые поставленные перед такой серьезной задачей, комсомольцы откликнулись на призыв и приняли на себя ответственность за восстановление порядка и дисциплины в классах и спальнях.
В ближайшую среду вышел первый номер стенной газеты «Огонек», органа комсомольской и пионерской организаций школы. В передовой статье объявлялось, что газета будет выходить каждую среду и освещать все стороны жизни интерната, как светлые, так и темные. Редакция призвала «всех и каждого» приносить ей письма и заметки, отмечать успехи, бичевать недостатки. Положение в школе обрисовано было таким, какое оно есть. Сообщалось, что вводятся восемь разновозрастных отрядов из учеников с 4-го по 10-й классы. Отряды будут носить почетные имена (Макаренко, Крупской, Дзержинского, Чапаева…), будут соревноваться за лучшее поведение на уроках и в послеурочные часы, за лучшую уборку помещений и школьного двора, за лучшие успехи в художественной самодеятельности, спорте… Отряд, победивший в соревновании, будет премирован летней поездкой в Ленинград.
— Вместо прежних четырнадцати классных воспитателей, — рассказывал Долинов, — мы назначили восемь воспитателей отрядных. Ввели должность воспитателя по быту, одного на всю школу, а сэкономленные пять воспитательских ставок использовали для небольшой доплаты учителям за руководство кружками самодеятельности.
Второй свободный день в неделю для работы каждого педагога над собой выкроили передвижкой в расписании уроков. Ввели расписание внеурочного времени, единое для всех недель в году: каждый школьник знает, в какой день у него просмотр фильмов, в какой экскурсии, кружки, спорт и т. д. Каждую пятницу — общеклубный день в зале. Организовали деревообделочную и швейную мастерские; заработки учеников от заказов пошли на проведение экскурсий…
ebooksa