— Почему вы так решили? — спросил он обиженно и мрачно.
— Сама не знаю. У женщин на это чутье. А я не хочу, чтобы мне объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.
— Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!
— Нет, нет, он вовсе не приставал ко мне, и вы тоже. Я даже была польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали, когда шли сюда?
С мальчишечьим пылом Лоу сказал:
— Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел — сразу понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?
— Да нет же, конечно, нет! — Она посмотрела на него, подумала. — Мистер Гиллиген сказал, что он умирает.
— Умирает? — повторил он. И еще раз: — Умирает?
Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у него есть крылья и шрам — он еще умирает!
— Маргарет! — сказал он с таким отчаянием, что ее внезапно охватила жалость. — Маргарет, неужели вы в него влюблены? (Он знал: будь он женщиной — он непременно бы влюбился в него.)
— Нет, конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во Франции, — мягко сказала она.
— О, Маргарет, — с искренней горечью сказал он, — если бы я только мог, я дал бы себя убить, дал бы себя ранить, как этот, там, разве вы не понимаете?
— Понимаю, милый. — Она отставила поднос. — Поди сюда.
Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.
. — Убили бы или ранили, если бы повезло! — повторил он.
Она притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что она этого от него и ждет, но иначе он не мог. Разочарование, отчаяние охватили его с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял их руками.
— Мне так хотелось туда, — сознался он неожиданно для себя, — пусть бы мне и его шрам и всё.
— И умереть, как он скоро умрет?
Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя — в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?
— Да, да! — сказал он.