— Все-таки, значит, решил пешком, — сказал Джиггс, подвигаясь к подножке. — Ну что, залазим?
— Можно было бы сейчас поесть, — сказал Шуман. — Вдруг явится к следующему.
— Жди, — сказал Джиггс. — Попросить бы водителя, чтобы брал за проезд поменьше.
— Да, — внезапно сказала женщина. — Лучше там поедим.
— Мы могли его обогнать и не заметить, — сказал Шуман. — У него же нет…
— Кончай, — сказала она холодным и жестким тоном, не глядя пока на Джиггса. — Еще неизвестно, с кем у нас сегодня будет больше хлопот — с Джеком или вон с ним.
Теперь Джиггс почувствовал, что на него смотрит и Шуман — смотрит раздумчивым взглядом из машинносимметричного круга новой шляпы. Но он не пошевелился; неподвижно, как один из манекенов, что в восемь утра выкатываются наружу хозяевами магазинов и ломбардов в трущобных районах, он стоял в тихом и замершем ожидании, в глубокой задумчивости, глядя обращенным внутрь взором на нечто, не являющееся даже мыслью и кидающее ему из невообразимого вихря полувоспринятых образов, подобного колесу рулетки с напечатанными фразами вместо чисел, неистовые обрывки планов и альтернатив: сказать им, что слышал слова парашютиста о том, что он собирается вернуться на Амбуаз-стрит, и вызваться привести его; вырваться на пять минут, стрельнуть у первого встречного, у второго, у третьего и так набрать пятьдесят центов; и наконец, твердо и бесповоротно, с отчаянной убежденностью истины и раскаяния, что, если, к примеру, Шуман сейчас даст ему монету и велит пойти глотнуть, он не возьмет ее даже — или, хорошо, возьмет, но выпьет только одну и не больше, исключительно из благодарности за избавление от бессильной нужды, от лихорадочных помышлений и расчетов, заставлявших его и теперь придавать голосу невинную непринужденность.
— С кем, со мной? — спросил он. — Да брось ты, я от души ночью зарядился, теперь хватит надолго. Поехали; он, поди, зайцем уже дернул туда.
— Ладно, — сказал Шуман, глядя на него все с той же открытой и смертельной серьезностью. — Надо снимать и промерять микрометром клапаны. Слушай, что я скажу. Если сегодня все будет нормально, вечером получишь бутылку. Понял?
— Боже ты мой, Боже, — отозвался Джиггс. — Неужто опять надираться? Судьба. Пошли сядем наконец.
Они сели. Автобус тронулся. Теперь ему полегчало, потому что, имей он даже эти полдоллара, он все равно не смог бы ничего себе на них купить до остановки автобуса или до приезда в аэропорт и, с другой стороны, он двигался наконец к цели; он вновь подумал в громе и гуле одиночества в миг экзальтации между ужасом и смятением: «Им меня не остановить. Кишка тонка у них меня остановить. Выждать, только и всего».
— Да, — сказал он, подав вперед голову между головами Шумана и женщины над спинкой их сиденья, за которым расположились он и мальчик, — он, скорей всего, уже там, у машины. Я рвану прямо туда, начну с клапанами, а его отправлю к вам в ресторан.
В аэропорту, как они слезли, парашютиста опять-таки видно не было, хотя Шуман некоторое время стоял и вглядывался в пустую предполуденную площадь, как будто надеялся вернуть былую, истаявшую секунду, следующую за той, в которую парашютист скрылся из глаз, миновав устье переулка.
— Пойду начну, — сказал Джиггс. — Если он в ангаре, скажу, чтобы шел к вам в ресторан.
— Сперва поедим, — сказал Шуман. — Успеешь.
— Да я не хочу сейчас, — сказал Джиггс. — Потом пожую. Взяться бы уже…
— Нет, — сказала женщина. — Роджер, не…
— Пошли, позавтракаешь с нами, — сказал Шуман.
Джиггсу почудилось, что он долго-долго уже стоит в ярко дымчатом солнечном свете, ощущая легкое побаливание в челюстях и по контуру рта, хотя на самом деле, скорее всего, это длилось не так долго, и голос его, как бы то ни было, звучал нормально.
— Ладно, — сказал он. — Уговорил. Клапаны, они же не мои, в конце-то концов. Не мне в три на них в воздух подыматься.