Одноглазый солдат отказывался от лечения, пока не убедился, что о его товарище как следует позаботились, и только потом согласился на укол морфия. С глазом уже ничего не поделать, его надо удалить полностью, а это придется делать уже в госпитале.
Больше раненых не было, поэтому врач, офицер транспортной службы и я спустились в жилое помещение – очень холодную комнату в другом подвале. Часть грязного пола застелили старыми дверьми, чтобы защитить от сырости матрасы, на которых спали. Еще там был стол с мраморной столешницей, еле работающая железная печка, две керосиновые лампы, четыре шатких стула, пианино с досками вместо ножек, радио, семейство мышей, пронизывающий запах сырости и все те же славные толстые стены.
Мы пили из бутылки итальянский коньяк, напоминавший смесь духов с бензином, и ждали ужина. В городе находился американский майор от союзного военного правительства со своим помощником. Они эвакуировали все гражданское население и утром должны были отправиться в другую деревню, но сегодня собирались посидеть вместе с нами. Ожидалось, что они приедут до начала вечернего обстрела.
Мы включили по радио швейцарскую волну, чтобы узнать, что происходит в Кассино, в семи километрах от нас, а потом настроились на Берлин, чтобы услышать, что передают немцы. Там объявили, что теперь будут играть музыку гренадерского полка, сражающегося на итальянском фронте. Речь шла о немецких солдатах, засевших в двух километрах от нашего подвала.
– А неплохая музыка, – сказал офицер транспортной службы, – если не считать всего этого «бум-бум-бум», которое они так любят.
Наконец приехали два американца, их тепло встретили. Вечерний обстрел начался, когда мы ели наши пайки. Французский врач рассказал американскому майору, что видел в церкви три трупа гражданских, а майор ответил: «Боже мой! Неужели они все еще там? Как ужасно, что итальянцы не хоронят своих». Двадцатилетний солдат, помощник майора, сказал, что собирается написать книгу под названием «Моя жизнь под прицелом». Французы тут же вспомнили замечательную американскую книгу, которую когда-то читали, она называлась «Джентльмены предпочитают блондинок», и они покатывались со смеху, пока пересказывали друг другу все шутки оттуда.
Потом пришел солдат и сказал, что кто-то подорвался на мине в поле вблизи Рапидо, и офицер транспортной службы отправился за раненым. Через некоторое время американцы пошли домой. Снаряды все время попадали в сад возле дома, где они квартировали, но еще ни разу не поразили само здание, и американцы рассчитывали, что такой порядок вещей сохранится и впредь.
Доктор сказал, что ситуация с минами просто ужасная; из-за них теперь никому не разрешалось ходить в поле за ранеными – однажды семь человек погибли, пытаясь вытащить одного. Да, пожалуй, хуже мин ничего не было. Теперь приходилось заарканивать раненых веревкой и тащить их обратно на проверенную, безопасную землю.
– Подумайте вот о чем, – сказал врач, – ведь еще долгие годы после этой войны по всей Европе люди будут умирать на таких полях; мужчины, которые сеют пшеницу, дети за играми. Это ужасно. Все, что связано с войной, слишком ужасно, чтобы думать об этом.
Через некоторое время вернулся офицер транспортной службы и сказал, что человек, за которым он выезжал, умер.
В ту ночь я лежала на своей койке, слушала писк мышей и разрывы снарядов и думала о французах в Италии. Невозможно описать тяготы их жизни; это заняло бы слишком много времени, и слова ничего бы не передали. Они все время едят одну и ту же пищу, всеми ненавидимые пайки; они всегда мерзнут; часто вымокают до костей; отдых им не светит. Они видят, как умирают их товарищи, и знают, что все они – расходный материал, а заменить их некому.
Я помню мертвую девушку – шофера санитарной машины, светловолосую, с аккуратной прической. Она лежала на кровати в палаточном госпитале, руки скрещены на траурном букетике, казалось, она просто спит. Она была убита на дороге под Сан-Элиа, и ее подруги, другие француженки, водившие санитарные машины, пришли отдать последние почести. Усталые и неуклюжие в своей громоздкой, грязной одежде, они медленно прошли перед мертвой, взглянули на ее лицо с жалостью и невероятным спокойствием и вернулись к своим машинам.
Я помню, как солдаты на дорогах, парни сурового вида, наблюдали за итальянскими беженцами, которые шли мимо: обычные свертки, обычные пустые глаза, обычная медленная усталая походка. Сочувствия во французских солдатах не было. Один из них сказал самому себе, но от имени всех: «По дорогам Франции тоже шли беженцы. Каждому свой черед».
Я вспомнила гору под названием Ле-Майнарде: на ее вершине лежал снег, а склоны были усыпаны хорошо укрепленными, прекрасно расположенными немецкими пулеметными гнездами – и подумала о французах, которые взяли эту гору. Французы в Италии гибнут очень быстро, но всегда идут дальше, покоряя все более высокие вершины.
Когда путешествуешь по миру, приходится слышать много чепухи. Например, что Франции конец, что французы никуда не годятся, взгляните на их политику, посмотрите, как развалилась их страна, никогда больше французам не быть великим народом. Я лежала на своей койке и думала, что любой, кто так говорит или считает, – глупец. Хотите узнать, насколько он глуп? Приезжайте в Италию.
Первое госпитальное судно[41]
Четыреста двадцать две койки, накрытых новыми одеялами, и светлая, чистая, хорошо оборудованная операционная, которую еще ни разу не использовали. На палубах – огромные металлические контейнеры с надписью «Цельная кровь». Бутылки с плазмой, запасы лекарств, тюки бинтов – всё на своих местах. Все готово, и в любой момент большое пустое госпитальное судно отправится во Францию.
Наш корабль сверкал мучительной белизной. Бесчисленные суда, сгрудившиеся в этом английском порту, где готовилась высадка в Нормандии, выкрасили в серый или камуфляжный цвета – совершенно логичная идея. Мы же, напротив, выглядели легкой добычей: снежно-белый корабль с зеленой линией по бортам ниже палубных перил и множеством только что нарисованных красных крестов на корпусе и на палубе. Нам предстояло идти по морю без сопровождения, ни у кого на борту не было даже пистолета. Ни экипаж с офицерами (англичане), ни медперсонал (американцы) не имели ни малейшего представления, что произойдет с большим заметным белым кораблем, когда он окажется в зоне боевых действий, хотя все знали, что такие корабли подпадают под защиту Женевской конвенции, и меланхолично надеялись, что немцы отнесутся к этому всерьез.
На борту было шесть медсестер. Они приехали из Техаса, Мичигана, Калифорнии и Висконсина, их подготовка к этой командировке закончилась каких-то три недели назад. Их готовили к работе в санитарных поездах, что подразумевало уход за ранеными в нормальных, устойчивых железнодорожных вагонах, которые медленно едут по зеленой сельской Англии. Вместо этого они оказались на корабле, и им предстояло пересечь темные зеленые воды холодного Ла-Манша. Такая внезапная смена планов – обыденная часть работы, и каждая из медсестер в своей манере, со всем возможным достоинством справилась с мрачным ожиданием неизведанного. Их поведение было по-настоящему достойным, учитывая, что никто из всех находящихся на борту до этого ни разу в жизни не ходил на госпитальном судне, так что полезного опыта им крайне не хватало.
ebooksa