В ушах судьи стоял гул от барабанной дроби. И неожиданно все смолкло.
— Что это у вас в руке? — услышал Аммос Федорович. Разом затрещали десятки невидимых барабанов. Брякнули невидимые кандальные цепи. Правая рука Аммоса Федоровича разжалась, и ассигнации, легко подхваченные ворвавшимся в окно ветром, закружились по комнате, разлетаясь в разные стороны.
Иван Александрович бросился ловить их. Ляпкин-Тяпкин стоял, лишенный какого-либо соображения, обливаясь потом.
Иван Александрович собрал деньги.
— Знаете что?..
И не знал, что сказать дальше. Замешательство длилось недолго. Счастливая мысль пришла:
— Дайте мне их взаймы. Я, знаете, в дороге издержался, то да се...
В гортани зародилось урчание, сходное с выражением удовольствия. Даже послышались нечленораздельные возгласы радости.
Аммос Федорович окончательно очнулся от столбняка, неожиданно быстро вынул исписанный лист бумаги и таинственно передал его Хлестакову.
Иван Александрович читал донесение, и кто-то невидимый тихо и вкрадчиво покорял сообщениями:
— Судья, который только что был перед моим приходом, ездит только за зайцами. В присутственных местах держит собак...
Иван Александрович опустил донесение.
На месте судьи стоял попечитель богоугодных заведений Земляника, совершенная противоположность судье: проницательность, осведомленность и любовь к начальству — вот что было написано на лице Артемия Филипповича. Он продолжал свой устный донос:
— И повеленья судья самого предосудительного — здесь есть один помещик Добчинский, и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уже и сидит у жены его, я присягнуть готов... и нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского, но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья.
Земляника вынул исписанную бумагу и протянул ее Ивану Александровичу:
— Не прикажете ли, я все это изложил на бумаге.
Хлестаков взял бумагу, а Артемий Филиппович начал пятиться назад, к двери и проворно скрылся за ней.
Хлестаков встрепенулся и закричал.
— Эй, вы, как вас?