Том 7. Последние дни. Пьесы, киносценарии, либретто. «Мастер и Маргарита», главы романа, написанные и переписанные в 1934–1936 гг.

Первое, что родилось в сознании Антона Антоновича, это протест. Он двинулся к двери. Ухватился за ручку. А где-то в передней Бобчинский шушукался с Добчинским:

— В жизни не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер от страху, как вы думаете, Петр Иванович, кто он таков в рассуждении чина?

Добчинский тоже шепотом отвечал:

— Я думаю, чуть ли не генерал...

Бобчинский тихо, но по привычке спорить с Добчинским, открыл свои мысли:

— А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! А когда генерал, то уж разве сам генералиссимус.

Городничий все еще стоял у двери, она по-прежнему висела на петлях, и никаких следов бури не было видно.

Антон Антонович отказался от первоначального намерения ворваться в опочивальню к вельможе и восстановить поруганную честь мужа. Он отошел от двери, и по мере удаления от места бесчестия к нему вернулась уверенность и даже надежда на будущие блага...

Отчего грудь его выпрямилась и честолюбивейшая мечта становилась явью, на груди появились звезды, кресты, медали и, наконец, — о, счастливейшая мечта — кавалерия через плечо.

Анна Андреевна вела себя в опочивальне Ивана Александровича совершенно двояким способом. С одной стороны, кокетство требовало от нее учинять всякие препятствия мужским действиям, а влечение сердца толкало ее к нему поближе.

И когда влечение сердца Анны Андреевны взяло верх над всеми иными соображениями, Хлестаков не на шутку испугался страсти, обозначившейся на лице Анны Андреевны. Взволновавшись от куска кружев, он перепугался ее. Самое тщедушное тело трусливо искало защиты, и, зарывшись под гору подушек, Иван Александрович захрапел так громко, что сразу можно было догадаться — сон для него сейчас единственное средство защиты в столь неудачном амурном деле.

Городничий замер, прислушиваясь к храпу ревизора, и все в доме начали двигаться на цыпочках, а что могло не двигаться, застыло на месте. В образовавшейся тишине шум маятника вдруг вырос настолько, что стал один спорить с переливистым храпом Ивана Александровича, но рука городничего протянулась, поймала болтающийся медный диск, с силой рванула его, и время остановилось.

Но, как нарочно, гремя сапогами, с улицы влетели два полицейских и рявкнули так, что мертвые могли бы пробудиться. Городничий заткнул ревущие глотки и вывел полицейских на крыльцо.

А над домом городничего уже собирались тучи — черным вороньем кружились купцы в длинных сюртуках, держа под мышкой сахарные головы и прочие подношения. Антон Антонович приказывал полицейским:

— Никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбой, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, — взашей.

НДП. В благоустроенном государстве взятки даются без свидетелей, между четырех глаз.

Судья первым представлялся ревизору. Его правая рука, судорожно зажавшая деньги для Ивана Александровича, жила самостоятельной жизнью и ничего общего с туловом Ляпкина-Тяпкина не имела.

Хлестаков вел себя престранным образом. Он начал кружиться вокруг Аммоса Федоровича по спирали, глядя на его руку, а судья, стоявший навытяжку, уже слышал мелкую барабанную дробь, которая все усиливалась и становилась настойчивей.

Судья старался быть лицом к Хлестакову.

И чем ближе подходил Иван Александрович по спирали к судье, тем явственней слышалась мелкая дробь не одного, а нескольких барабанов. К ужасу Ляпкина-Тяпкина, Хлестаков опустился на корточки и внимательно смотрел на руку.