А сам думал, как же много горя и слез принесла война людям, и спрашивал себя: «Кто ответит за все, кто?.. Нельзя же, чтобы никто не ответил!»
— Ох, Гриша, Гриша! — молвила Екатерина Пантелеевна. И предложила: — Чайку выпьете, Захар Михалыч? Я поставлю.
— Спасибо, я сыт.
Солгал он, конечно. Паек был скуден, а в столовой не разбежишься. Если суп дадут — так «крупинка за крупинкой бегают с дубинкой», а щи — два капустных листа на четыре порции, да и те зеленые. Поешь, и через полчаса в животе «революция продолжается», как шутят рабочие. Болтают, правда, что кое-кто и в этих условиях неплохо приспособился, поминают недобрым словом начальника заводского ОКСа Кудияша, однако не верит Антипов таким разговорам. Потому что не может нормальный человек устраивать свою личную жизнь, когда вокруг него страдания и слезы.
Самого Антипова поселили в общежитии, которое временно разместили прямо в заводоуправлении, благо пустых кабинетов сколько угодно. Конструкторы, технологи и служащие в тесноте сидят, от холода спасаются.
Часу в девятом, когда Захар Михалыч собрался уходить, пришел Костриков. Скользнул равнодушным взглядом, что, мол, за человек тут объявился и зачем. Узнав Антипова, удивился. Но и обрадовался, кажется. Потащил на кухню, чтобы сестра с племянницей не мешали разговору, начал вспоминать довоенное время, все говорил, говорил без умолку, точно решился выговориться за долгое молчание, на которое сам же и обрек себя. И ни словом, ни полсловом не обмолвился насчет погибшей семьи, будто и не случилось ничего особенного в его жизни, будто встретились они после очередного отпуска. Силы духа в нем, значит, было на многих, одному досталась. Через такое горе переступить, слушая его, думал Антипов, не каждый, далеко не каждый сумеет...
Екатерина Пантелеевна поставила им чаю с сахарином, по тоненькому ломтику хлеба положила. Чай Захар Михалыч выпил, а хлеб есть не стал. Уж в этой-то семье — знал — ничего лишнего, сверх того что на карточки выдают, не водится. Не те люди, чтобы о своем благополучии пеклись.
— А помнишь, Захар, какую я щуку в тридцать восьмом году вытащил? — вспоминал Костриков. — Лежит на бережку, жабры раздувает, а меня колотун бьет, так мне страшно смотреть на нее! Помнишь?..
Не помнил и не знал вовсе этого Антипов, но подтвердил, замечая, как Екатерина Пантелеевна подмигивает ему, кивает.
— Помню, а как же! Знаменитая была щука.
— А невкусная, старая очень. Говорят, щуки по триста лет живут. Как думаешь, не врут?
— Все может быть. Слоны тоже долго живут.
— Что им! — сказал Костриков. — Плавают себе и никого не боятся. Врагов-то у них, кроме людей, нет... А вообще, Захар, я думаю, что рыбам скучно живется. Это ж триста лет — подумать! — ничего не делать! А?..
— Неразумные они, не понимают этого.
— У всех свой разум. А ты что же с Урала вернулся? И один, без семьи... Чего тебе не жилось там? Жил бы пока.
— Приказали — вот и приехал, — ответил Антипов. — Завод надо восстанавливать, Григорий Пантелеич. Я ведь к тебе по делу. — Иногда он называл Кострикова и на «ты», на работе обычно. — В цехе запустение. Печи класть некому.
— Какие печи, Захар! Спятил ты?.. Погибло, все погибло. Сроют, наверно, наш завод. Новое на этом месте что-нибудь выстроят. Или сквер какой... Война идет, люди гибнут, а ты мне тут про печи болтаешь! Зачем они, печи?..
— В том-то и дело, что война. Или ты думаешь, что меня и других с Урала вызвали, чтобы мы сложа руки сидели?.. Выходит, мы здесь понадобились.
— Ты не один приехал?
— Не один, нет. Иващенко тоже приехал.
ebooksa