Пожиратели

Ипсилон сжимается еще больше, царапая лоб о грубую ткань штанов, ресницами цепляя мелкие ниточки и успевая вспомнить убитых животных.

Что они ощущали?

Ловили ли похожие судороги?

По крайней мере, они не видели тех судорог, которыми он содрогался каждый день.

– Чтоб ты сдох! – слюна брызжет в лицо.

Одиноко висевшая на стене дешевая рама с акриловым созревшим полем усатой пшеницы возмущенно накренилась на бок. С ее обратной стороны, заклеенная картонкой цвета мокрого песка, пряталась забытая всеми фотография молодоженов, покрытая бликами и разводами.

Боль поражает скулу.

В какой-то момент, когда старика уже не остановить, начинает казаться, что боль – это болезнь. Стремительно развивающаяся, она перекидывается с одного участка тела на другой, оставляя после себя гнилостное разрушение.

Почему человечество не придумало лекарство от этой болезни?

Почему не вкалывают нам вакцины против чувствительности?

И интересно: сколько же синяков он обнаружит на своем теле в этот раз?

Тут Ипсилон ловит обезумевший взгляд отца, и догадка алым светом озаряет сознание: если сейчас ничего не сделать – шанса обнаружить синяки не представится.

На секунду хочется все бросить.

Какая разница?

Умереть от рук отца не так уж плохо.

Да и кто может сравниться с такой безжалостностью?

Нет.

Безжалостность – это противоположность жалости, противоположность болезненного совестливого чувства, но без него оно просто ничто. Его не существует.

А отец Ипсилона никогда не знал, что такое жалость.

Старик замирает с занесенной рукой – кость, с натянутым телесным чулком, в складках которого россыпь розовых и темно-коричневых родинок, с проступившим с возрастом напоминанием в виде пигментных пятен – уже пришло время, уже пришла старость. В миг промедления Ипсилон успевает заметить свое отражение в пустых стекляшках глаз – скрюченный, с измученным побитым телом.