Пожиратели

«Сколько еще я буду совершать эту ошибку? Сколько еще?».

Ответ гулким одиноким ударом в большой колокол дребезжит в сознании:

«Вечность».

С громким криком мужчина прыгает на старика, сбивая с ног.

Оба – отец и сын – падают на пол, содрогая под своим весом пол.

Ипсилон садится поверх отца и с силой – со всей своей силой – сжимает его горло обеими руками. Плотно сжав зубы, мужчина чуть поворачивает голову, перекатывая шарик зудящего мозга на бок.

Старик ищет по полу пальцами, готовый согнуть суставы за секунду, сжав хоть что-то, что помогло бы выбраться. Он не воюет за тщеславную победу – он воюет за жизнь. Им движет не дикая жажда жизни, не незаконченные дела, а инстинкт выживания.

Под руки попадаются смятые бумажки и тапок – вот и все. На этих бумажках Ипсилон всю ночь потрескавшимся карандашом выцарапывал одно единственное вспыхивающее перед глазами слово – «Абсолют».

Лицо старика краснеет и, будто удивляясь этому, глаза вылезают, как птенцы из скорлупы, из розовых век с желто-серыми кругами, а рот, разрывая нити тягучей слюны, с хрипом распахивается. Жалкий вид навевает ассоциацию с младенцем. Он и, правда, в эти секунды был похож на только что родившегося младенца с болезненно-красной кожей, отекшим лицом и телом. Только в отличие от ребенка, у старика впереди была тьма, а не свет.

Ипсилон вновь видит свое отражение в глазах под собой, и где-то внутри разливается липкое, как мед, и такое же горьковато-сладкое удовлетворение. Что-то вдруг застилает глаза – не в фигуральном смысле – и он перестает видеть почти все вокруг, полагаясь только на свои чувства. Под пальцами явственно ощущается борьба старика за жизнь, его дрожь, его попытки вдохнуть воздух.

Но зачем ему такая жизнь?

– Умирай.

Спина сотрясается от ударов.

– Глупец, умирай же! Я вовсе не такой как вы, слышишь? – шипит Ипсилон. – Я другой! Я лучше! – с проснувшейся ненавистью он вдавливает шею отца в пол до хруста, до онемения ладоней.

Тело безвольно замирает, когда смерть – ее милосердие – забирает хозяина к себе, но и тогда Ипсилон не разжимает хватку. Он задыхается, вздымая грудь, проглатывая воздух.

Ненависть отступает, оставляя после себя горечь, выступившую каплями на губах.

Чуть погодя мужчина все же отнимает руки и протирает глаза трясущимися ладонями. Хорошо, что было темно, что веки были опущены.

Кожа окрашивается кровью. Она уже запеклась, сменив яркую багряность на темную грязь.

Только внимательно осмотрев руки, переплетение узора на пальцах, Ипсилон находит в себе силы взглянуть на безобразие своего творения: рот отца остался открытым, а вот глаза закрылись и, благо, скрывали тот образ, что отражался в них последние секунды.

В покинутом душой теле сквозила наивная беспомощность и мудрёность, будто бы все, что делало его таким жестоким и таким порабощенным слезло с плеч.