А баллада «Два гренадера» послужила толчком для обвинений поэта в бонапартизме, причем обвиняли его с завидной регулярностью. Хотя уже в конце 20-х годов XIX века Наполеон перестал быть для Гейне романтическим героем. Он скорее некая вдохновляющая фигура для размышлений о настоящем и в еще большей степени – о будущем.
В 1824 году Гейне начинает свое большое путешествие по Европе, результатом которого станет появление его первого прозаического произведения – «Путевых картин». В его третьей части, посвященной путешествию по Италии, он довольно пространно рассуждает о Наполеоне.
«„Мы на поле битвы при Маренго“. Как возликовало мое сердце, когда кучер произнес эти слова!.. Здесь генерал Бонапарте глотнул так сильно из кубка славы, что в опьянении сделался консулом, императором и завоевателем мира, пока не протрезвился, наконец, на острове Св. Елены. Немного лучше пришлось и нам: и мы опьянели вместе с ним, нам привиделись те же сны, мы так же, как и он, пробудились и с похмелья пускаемся во всякие дельные размышления. Иной раз нам кажется даже, что военная слава – устаревшее развлечение, что война должна приобрести более благородный смысл и что Наполеон, может быть, последний завоеватель.
…На поле битвы при Маренго мысли налетают на человека такой несметной толпой, что можно подумать – это те самые мысли, которые здесь оборвались внезапно у многих и которые блуждают теперь, как собаки, потерявшие хозяев. Я люблю поля сражений; ведь как ни ужасна война, все же она обнаруживает величие человека, дерзающего противиться своему злейшему исконному врагу – смерти. В особенности же поражает именно это поле сражения, усеянное кровавыми розами, где миру был явлен танец свободы, великолепный брачный танец!»
Необыкновенно образно и… очень показательно. Сам Гейне уже превратился в «певца свободы», даже, по его словам, в воина в борьбе за нее, и его отношение к Наполеону изменилось.
«Прошу тебя, любезный читатель, не прими меня за безусловного бонапартиста; я поклоняюсь не делам, а гению этого человека. Я, безусловно, люблю его только до восемнадцатого брюмера – в тот день он предал свободу».
Маренго, вообще-то, случилось после восемнадцатого брюмера, но не будем придираться. Размышления Гейне о свободе, равно как и его борьба за нее, тема отдельная, и ее даже неглубокое изучение позволяет спрятаться за словом «противоречивые». Это говоря очень мягко.
…Наполеона Гейне видел лишь раз в жизни, а вот с Карлом Марксом встречался неоднократно. Именно Маркс (кстати, дальний родственник Гейне) посоветовал ему: «Оставьте эти вечные любовные серенады и покажите поэтам, как орудовать хлыстом». Этого, к счастью, Гейне не сделал. При всем своем вольнолюбии Гейне был человеком нерешительным. Он называл себя «барабанщиком революции», однако последствий революций сильно побаивался. И снова «противоречивый» – очень подходящее слово.
…В его отношении к Наполеону противоречий тоже хватает. И все же, что бы ни говорил сам поэт про «до и после», Гейне не мог не восхищаться Наполеоном. Он и восхищался – пусть иногда, только в письмах. Как в одном из писем Людвигу Берну, где он сравнивает Наполеона с Веллингтоном: «Нет больших контрастов, чем эти двое, что выражается даже во внешнем виде. Веллингтон – дурной призрак, тень с серой, как зола, душой, с его словно мертвым телом и деревянным смехом на леденящем лице. А рядом представь портрет Наполеона: каждый дюйм – воплощение Бога!»
…Я большой поклонник Веллингтона, но отношение Гейне к Железному герцогу мне абсолютно понятно. Именно таким оно и должно было быть. Однако Гейне назвал Наполеона «Богом», и, замечу, он сделает это не раз. Он, в отличие от Гёте, не вспоминал об императоре при каждом удобном случае, но точно не забывал о нем. И поскольку Гейне – самый «несерьезный» из великих романтиков, человек с блестящим чувством юмора, иногда его высказывания о Наполеоне – просто шедевры. Как, например, о тех, кого считали «врагами императора»: «Они поносят его, но всегда с известной почтительностью: когда правой рукой они кидают в него дерьмо, левая тянется к шляпе…»
Одержимость Генриха фон КлейстаВидел ли когда-нибудь писатель Генрих фон Клейст Наполеона? Наверняка. В 1803 году он совершил один из многих труднообъяснимых поступков в его жизни. Бывший офицер прусской армии, в 1803 году он приехал в Булонь, где готовил армию к вторжению в Англию Наполеон. Зачем, для чего? Вроде хотел вступить добровольцем в «армию вторжения».
Наполеон часто бывал в Булони, проводил смотры, учения. Так что Клейст точно его видел. Однако, не дожидаясь «развязки», писатель резко поменял планы, получил в прусском посольстве в Париже паспорт и – вернулся на родину. Дальше Наполеон в его жизни будет присутствовать лишь в качестве объекта ненависти.
Клейст не раз высказывал желание лично «покончить с Наполеоном». А в 1811 году… покончил с собой, застрелив перед этим свою возлюбленную. Клейст мечтал о «свободе от наполеоновского господства» – и бесславно погиб как раз накануне событий, которые приведут к краху Первой империи. Не дождался… Не мог терпеть? Он и признание при жизни так и не получил. Великим Клейста признают лишь в ХХ веке. На это терпения у Клейста точно не хватило бы…
Как я уже говорил, лучший мастер «биографического жанра» – Стефан Цвейг. 22 февраля 1942-го Цвейг и его жена Шарлотта приняли смертельную дозу снотворного. Никого не напоминает? Цвейг посвятил Клейсту одно из своих замечательных произведений. В его «Борьбе с безумием» три героя – Гельдерлин, Ницше и… Клейст.
«Все трое гонимы какой-то сверхмощной, в известной мере сверхъестественной силой из уютного „я“ в гибельный циклон страсти и преждевременно кончают свой путь в ужасном помрачении ума, в смертоносном опьянении чувств – безумием или самоубийством. Не связанные со своей эпохой, не понятые своим поколением, сверкнув, словно метеорит, они мчатся в ночь своего предназначения. Они сами не знают о своем пути, о своей миссии, ибо путь их – из беспредельности и в беспредельность; в мгновенном восхожденьи и паденьи они едва успевают коснуться реального мира».
Так мог написать только Цвейг. А вспоминал ли он о Клейсте в свой роковой день? Большинство литературоведов убеждено в этом. И никто, по моему мнению, не смог понять Клейста лучше Цвейга. «Кто не знал его, считал его равнодушным и холодным. Кто его знал, содрогался в ужасе перед сжигавшим его мрачным огнем. Никто не может прикоснуться к нему, поддержать его: для одних он слишком горяч, для других слишком холоден. Только демон остается ему верным до конца».
…Писать об «одержимом демонами» было трудно даже такому таланту, как Цвейг. Генрих фон Клейст прожил короткую (тридцать четыре года) жизнь. И практически всю свою жизнь он оставался призраком. Не я, а Цвейг нашел это, абсолютно точное, слово. Начало XIX века, Клейст все же достаточно известный поэт, но его изображений практически нет. Почти нет и воспоминаний о нем. Призрак! Невзрачный с виду человек, который не терпел публичности. Возможно, из-за того, что он великолепно писал, но плохо говорил. Однако же мы знаем, что мрачный одиночка был способен на страстные чувства. К женщинам, например. Или к Наполеону.
Он действительно хотел его убить? Добиться «освобождения своею собственной рукой»? Да, этими планами он делился. Не очень понятно, правда, кого именно и от чего он хотел освободить.
Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.Мандельштам был большим поклонником Клейста, эти строки он посвятил ему. Про Цереру, богиню из мифологии, мы знаем. Все остальное – сильное поэтическое преувеличение.
…Выходец из знатного прусского рода, Клейст был вынужден пойти в армию, продолжить традицию. При первой же возможности покинул ее. Какие уж там «розы у эфеса». Семья его не поняла. Клейста вообще мало кто понимал. И его жизнь, и творчество. Талант, как мы уже знаем, оценили через многие годы после его смерти. С жизнью, пусть и столь короткой, разбираются до сих пор.