Дело Дугана было первым, в котором я стала очевидицей развития травмы, причиненной убийством. Я разговаривала с родными Мисси. Я разговаривала с ее подругами. Я разговаривала с Опал Хортон и ее родителями. Однако этот опыт был не только личным переживанием. Он заставил меня пересмотреть мой подход как к исследованию криминальной личности, так и к работе в конкретных расследованиях. Я поняла, что Дуган и ему подобные часто бывают действительно неспособны объяснить причины своих убийств. Но это не означало, что их действия ничем не обусловлены. Они убивали не просто так. И мне предстояло разобраться почему.
Глава 7
Азы виктимологии
На протяжении всего периода моей работы в ОПА я старалась как можно чаще выступать перед слушателями Академии ФБР с лекциями о виктимологии изнасилования. Это было уникальной возможностью для продвижения профайлинга на трудном этапе его развития. После многих лет пренебрежительного отношения и открытого игнорирования в середине 1980-х годов профайлинг внезапно признали эффективным инструментом следствия. Все хотели видеть его в действии. Но проблема была в том, что, кроме небольшого коллектива ОПА, никто в правоохранительных органах не обладал ни опытом, ни знаниями, необходимыми для правильного применения этого метода. И хотя мы ставили перед собой цель создать стандартные процедуры профайлинга, которым можно было бы легко обучать агентов, эта работа была еще далека от завершения. Участвуя в расследованиях, мы продолжали постепенно совершенствовать и собственные представления о профайлинге.
Именно по этой причине были так важны эти лекции, особенно для молодых агентов, которые считали, что для успешного раскрытия дела нужны лишь чутье и упорный труд. Их не интересовали размышления о психологии, поведении и глубоко укоренившихся стереотипах мышления серийных убийц. Они хотели действовать. И при этом именно им профайлинг мог принести самую большую пользу. Именно им по долгу службы предстояло вступить в борьбу с новыми видами насильственных преступлений, гораздо более странными, беспорядочными и нелогичными, чем все, что было известно Бюро прежде. Молодым сотрудникам предстояло иметь дело с изменившейся преступностью, и это была уже отнюдь не обычная игра в полицейских и разбойников. И чем скорее новое поколение следователей поймет это, тем скорее сможет изменить расклад в свою пользу. Но для начала их следовало убедить в практической применимости профайлинга.
Для пошагового ознакомления с профайлингом я использовала реальные дела с реальными результатами. Я объясняла значение укусов и ритуальных надрезов Джона Жубера, привычки Дэвида Майрхофера хранить у себя отвратительные сувениры, навязчивых паттернов мышления Бернадетты Протти и сурового воспитания Брайана Дугана. Но главным образом я рассказывала о виктимологии, то есть методике изучения жертв преступлений, которая в то время оставалась недоиспользованной в качестве способа более глубокого проникновения в сознание убийцы.
— Сегодняшняя лекция будет немного отличаться, — объявила я тридцати с лишним курсантам, собравшимся в учебном классе Академии. — В центре внимания по-прежнему будет виктимология. Но, в отличие от наших предыдущих занятий, сегодня мы разберем пример жертвы, оставшейся в живых. Совсем другое дело, когда следователь может поговорить с жертвой, задать вопросы, узнать, кто она и почему покушались именно на нее, не так ли? Это упрощает расследование, да?
Молодые агенты дружно покивали в знак согласия.
— Только вот опыт показывает, что это не так, — продолжила я. — Появляется целый пласт проблем, которые требуют внимания. Вот вам пример. Как быть, если жертва вроде бы подробно и четко рассказывает о мельчайших подробностях нападения, но при этом не может вспомнить, шел дождь или нет? Или если она способна описать обувь преступника вплоть до марки и цвета, но затрудняется назвать точное место, где произошло нападение? Что тогда? Можно ли ей доверять? Можно ли доверять ее рассказу?
На ответы я не рассчитывала и, разумеется, не получила их. Но было важно довести эти вопросы до сознания слушателей. Мне нужно было, чтобы эти агенты оказались лицом к лицу со своими стереотипами, какими бы эти стереотипы ни были. Поэтому я некоторое время перебирала бумаги, делая вид, что ищу какой-то конкретный документ, а потом снова обратилась к аудитории.
— Именно об этом мы сегодня и поговорим, — сказала я, нарушив напряженную тишину. — О виктимологии в случаях, когда жертва осталась в живых. Мы рассмотрим пример с серией изнасилований в катакомбах филадельфийского Пригородного вокзала. Давайте начнем с общего обзора, а потом перейдем к деталям. Жертвой в данном случае является женщина по имени Полин.
Полин подверглась нападению в июньский день 1976 года, когда она делала пересадку на Пригородном вокзале. Женщина последней выходила из вагона метро, когда внезапно ее резко потянули назад. Подумав, что ее сумочку зажало дверями вагона, она оглянулась, и тут чья-то рука в перчатке накрыла ее рот. Одновременно с этим ее крепко обхватили за талию. Полин попыталась закричать, но ничего не получилось. Она попыталась отбиться, но ее держали слишком крепко. Сновавшие вокруг пассажиры делали вид, что ничего не видят, — эффект свидетеля[21] проявился в полную силу. Ощущавшую свою абсолютную беспомощность Полин протащили через заполненную людьми платформу, а затем вытолкнули на лестницу, ведущую в подвалы вокзала.
Там было темно, и потерявшая ориентацию Полин едва стояла на ногах. Продолжая крепко зажимать ей рот ладонью, другой рукой преступник сорвал с нее трусики. Затем он повалил ее на грубый цементный пол, несколько раз ударил по лицу и изнасиловал. Все это время сверху раздавался грохот прибывающих и отъезжающих поездов.
Меня привлекли к этому делу сразу же. Благодаря моим исследованиям по теме изнасилования во второй половине 1970-х годов я уже принадлежала к числу немногочисленных экспертов, чьи показания как минимум принимались к сведению судом. В данном случае адвокат Полин договорился, что я проведу судебно-психиатрическую экспертизу для оценки влияния этого инцидента на жизнь его доверительницы. Для начала мы с Полин побеседовали на общие темы и обсудили ее образование и интересы, чтобы я могла составить представление о ее темпераменте и характере. Затем я попросила женщину рассказать о нападении. Плотно сжав колени и слегка раскачиваясь, Полин начала свой рассказ. Она описала холодный пол подземелья, отблески битого стекла и запах чего-то, похожего на уксус. По ее словам, она все еще ощущала его. При любом воспоминании о том дне этот мерзкий запах сразу ударял ей в голову.
Было заметно, что эти всплывающие в сознании воспоминания все больше и больше заставляют Полин нервничать, и я сменила тему, спросив, как ей живется после нападения. Она ответила, что стала нелюдимой, отдалилась даже от родных и ближайших друзей и к тому же почти не ела и не спала. Стоило ей сомкнуть глаза, как она видела ту руку в перчатке, накрывшую ее рот. Она боялась оставаться в одиночестве, но в то же время чувствовала себя чужой в компании других людей. Резкие звуки, вроде звона кастрюль на кухне или скрипа дверных петель, напоминали ей о грохоте поездов, под который ее насиловали. Воспоминания не оставляли ее. Она сказала, что некоторые запомнившиеся детали периодически захлестывают ее сознание беспорядочным калейдоскопом форм, цветов и звуков. Чтобы жить дальше, ей требовалось упорядочить свои воспоминания. Нужно было разобраться в том, что произошло, и вернуть контроль над собой. Но одновременно Полин ненавидела возвращаться туда, к тем звукам и образам и к этому отвратительному, тошнотворному запаху.
— Дело вот в чем, — сказала я курсантам. — Обычно жертвы очень хорошо помнят именно такого рода сенсорные детали. Это очень яркие и полные воспоминания, которые практически не стираются. Но когда я спрашивала Полин о второстепенных деталях, вроде погоды или приметных мест на вокзале, она начинала путаться и порой бывала неточна. Тем не менее такая неспособность человека запомнить некоторые детали не должна снижать степень доверия к нему. Вообще-то в случае Полин она честно признавалась, что чего-то не помнит. Суть в том, что это просто способ проработки травмы головным мозгом. Это защитный механизм, который срабатывает у кого угодно — у участников боевых действий, у пострадавших в катастрофах, у жертв насильственных преступлений. Вы должны разбираться в такого рода психологических механизмах и учитывать при общении с жертвами. Чтобы осмыслить преступление, нужно упорядочить хаос.
— У меня вопрос, — поднял руку курсант в первом ряду. — Как разобраться, кому можно верить, а кто просто врет?
— А вот об этом вообще следует беспокоиться в последнюю очередь, — ответила я. — Не стоит руководствоваться предположениями. От этого больше вреда, чем пользы. Лучше придерживаться фактов. Что касается травмирующего опыта, то в этих случаях факты обычно уже хорошо известны и очевидны. Травма нарушает функционирование трех ключевых областей головного мозга: префронтальной коры, которая отвечает за внимание; системы межнейронных связей страха, которая привлекает внимание к источнику травмы или отвлекает от него; и гиппокампа, который отвечает за закрепление опыта в краткосрочной и долгосрочной памяти. Травма дестабилизирует эти функции и порождает своего рода непредсказуемую смесь из четких и обрывочных воспоминаний, провалов памяти в том, что касается нападения как такового или его фоновых деталей. Именно эта беспорядочная мешанина из воспоминаний об ощущениях и переживаниях заставляет жертв время от времени путаться. Важно понимать это, чтобы правильно структурировать свои вопросы.
В задних рядах поднялась еще одна рука.
— То есть стоит верить подробностям, которые они запомнили? Или же они могут ошибаться и в них? Мне кажется, что это может создавать проблемы для профайлинга.
ebooksa