Сморщенное лицо второго помощника повернулось ко мне для приветствия. Он выглядел еще более крохотным, чем обычно, ростом достаточным лишь для того, чтобы выглядывать через верх ограждения боевой рубки.
«Ветер усиливается», — произнес он радостно. «На третьей вахте будет потеха». Как будто бы для подтверждения сказанного с кормы поднялась волна и захлестнула мостик. Вода с шумом ушла через шпигаты.
Ближе к полудню волнение моря усилилось. Нас захлестывали брызги. Было бессмысленно протирать бинокли, которые намокали каждые две минуты. Замша для протирки линз вбирала в себя соленую влагу и оставляла на линзах жирные разводы. Наилучшим способом держать линзы чистыми, по крайней мере до следующего захлестывания водой, было облизывать их.
СУББОТА, 29-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с Крихбаумом. Серые завесы облаков окружали нас. Я дрожал в холодном сыром воздухе. Жестокие порывы ветра приникали сквозь мой свитер и холод пронизывал меня до костей. Море разыгралось. С верхушек волн срывались соленые брызги. Ветер прижимал туго натянутый штормовой леер, делал передышку и снова налетал, как скрипач, пробующий новую скрипку.
Серая облачность была немного слабее на востоке, чем на западе. Я мог даже разглядеть бледное пятно с пересекающими его прожилками. На некоторое время пятно стало больше, прожилки более прозрачными. Это выглядело так, будто бы кусок ткани был натянут на лампу. Все небо цельной массой двигалось на восток.
Я заметил, что бинокль мичмана порой блуждал по моему сектору. Он явно не до конца доверял мне и был настороже.
Я просматривал носовой сектор по правому борту сантиметр за сантиметром. Дойдя до крайней правой точки своего сектора, я опускал бинокль и позволял своим уставшим глазам пройтись по небу. Затем я делал общий обзор всего сектора, поднимал бинокль, и очень медленно, тщательно снова осматривал весь горизонт.
Через час напряжение глаз вызвало тупую боль внутри моего черепа, как раз над уровнем бровей. Что же до моих глаз, они чувствовали себя так, будто бы они вытекали из своих глазниц в окуляры бинокля. Слезы раз за разом делали мое зрение неясным. Я утирал их обратной стороной своей перчатки с крагами.
«Всем быть внимательным!» — воскликнул Крихбаум. Он повернулся ко мне. «У них почти не бывает дыма», — произнес он, имея в виду вражеские эсминцы. «И кроме того, у них на мачтах обычно впередсмотрящие. Ходят слухи, что их кормят одной морковкой».
Горизонт оставался таким же пустым и на тридцатый день нашего похода, как и весь предыдущий месяц. Налетел восточный ветер, принося с собой более холодный воздух. Впередсмотрящие закутывались в дополнительную одежду. Внизу в отсеках лодки включили электрические грелки.
Пришла радиограмма. Командир подписал листок бумаги и протянул его мне.
«Вервольфу от Командующего. Занять линию патрулирования между точками G и D к 08:00 25-го. Интервалы 10 миль, курс 230, скорость 8 узлов».
Он раскатал большую генеральную карту района операций и постучал карандашом по нашей позиции. «Вот здесь мы сейчас находимся, и вот куда мы направляемся». Карандаш устремился далеко на юг. «для этого нам потребуется добрых три дня. Похоже, что нынешнюю схему расстановки лодок отставили в сторону. Это нечто совершенно новое, что бы это ни было. Мы будем внизу на широте Лиссабона».
«И уйдем их этого холода, благодарение Господу». Стармех театрально передернулся, чтобы продемонстрировать всю глубину своих телесных страданий.
Через полуоткрытую дверь переборки носового отсека доносились голоса, сонно певшие песню.
«В десяти тысячах миль от Гамбурга
Одинокий парнишка-матрос
Лежит, мечтая о Риппербане
И о всех девушках, которые у него были…»
Они никогда не продолжали песню дальше первой строфы, повторяя её снова и снова, как игла граммофона, застрявшая в одной канавке. Пение с каждым повтором становилось все более и более ленивым. Я прошел в нос лодки. В носовом отсеке горели только две тусклые лампочки. Гамаки с лежавшими в них матросами раскачивались туда-сюда.