Урядники не нуждались в объяснениях, для чего тот либо этот был ими вписан в письмо, достаточно было их мнения, что в нём видели плохо думающего и беспокойного человека. Маркграф, который иных средств удержания, чем терроризм, не видел, который требовал от князя Константина, чтобы приказал повесить Ярошинского, который и своим нападающим не простил, думал, что, уничтожив каждого десятого в Польше, над остальной будет пановать как захочет. Не понимал он, что какое-либо иное лекарство могло помочь, и стоял так сильно при своём, с таким убеждением в пользе своей идеи, что упорством склонил людей, которые равно, как он, видели трудное положение, не видя из него выхода.
В тот момент, когда по стране разошлось известие о грозящему ей рекрутскому набору, положение стало чрезвычайно трудней.
Не было обозначено ни времени, ни средств, какими должны были выполнять рекрутацию. Народ рвался к оружию, которого не было, опасаясь, чтобы не попался в когти русских. Однако же те, что управляли всем движением, таким доверием сумели вдохновить большинство, что до последней минуты оно сохраняло спокойствие.
Это внешнее спокойствие ввело в заблуждение и господина Маркграфа, и всё его окружение, начинали преждевременно триумфовать, потирая руки, что всё пойдёт как по маслу и начальник гражданского правительства сможет наияснейшему пану так бросить под ноги Польшу, как некогда Николаю бросили Венгрию после сдачи Грузии.
Когда в Брюловском дворце уже заплетали лавровые венки для чела победителей из конфискованных в Ботаническом саду деревьев, в городе была огромная работа над удержанием взрыва, над урегулированием его, если бы был неизбежен. Увы, все видели, что приближается час борьбы, но, рассчитывая силы, никто её на свою ответственность брать не хотел. До последнего момента ещё колебались, как поступить. Всё, что предшествовало этой минуте, делало взрыв неизбежным, но никто, можно сказать, специально не готовился, всё-таки был он написан в предназначении. Как бы он не окончился, хотела его больше судьба, чем люди.
Когда полиция пана Маркграфа была очень деятельной в поиске невидимых предводителей движения, когда на ощупь хватали кто подвернулся, думая, что забирают поджигателей, все усилия влиятельных людей были направлены единственно к тому, чтобы отвратить взрыв и успокоить народ. Столько в нём было жажды боя, хотя бы он был самым несчастным, что никто не нуждался в разогреве к нему, что должны были только сдерживать и смягчать. Все те, которые ожидали, что набор рекрутов может коснуться их, резко требовали оружие, командиров и готовились скорее на смерть, нежели сносить позорную неволю. Последние месяцы 62 года прошли в зловещей тишине, купленной неизмерной работой, невидимой, но непрестанной; были вынуждены школами, чтениями занимать городское население, чтобы оторвать его от неустанно осознаваемой цели, от единственной её мысли – восстания. Несмотря на самые тщательные розыски полиции, ни на что преступного и запрещённого напасть не могла, никто не возмущался, все старались успокоиться.
Свидетельствуют о том все тогдашние печатные издания, склоняющие к работе, пытающиеся убедить народ, что одно пассивное сопротивление и безоружное мученичество для народного дела могут быть великой заслугой.
Дни бежали с чрезвычайной быстротой, и каким бы ни был конец, всегда очень много оставалось для дела.
В этот народ, в которого Бог влил такой чудесный инстинкт и который со 2 марта весь одним каким-то божественным вдохновением, казалось, был оживлённым, в этот народ, долго лишённый всякий средств образования, нужно было внушить всё, на что самим инстинктом и вдохновением попасть не мог. На мир или войну надобно его было вооружить той железной выносливостью, которой всему нашему народу аж до сих пор не хватало. Надобно было ценой запала произвести постоянство чувств, на которых покоилось будущее. Чем больше приближалась фатальная минута, чем живей у народа чувствовалось юношеское нетерпение до деятельности. Более образованные люди занимались размышлением и расчётом, народ имел только сердце, которым чувствовал, и руки, которыми оно владело.
Следовательно, нашим героям было что делать и Ядвига с беспримерным запалом бросилась к работе, соскучившаяся по ней. Когда Эмма бегала от цитадели к школам или с посылками переезжала туда и назад границу, Ядвига следила за типографией, держала кассу, из которой должны были кормить преследуемых правительством людей, и сидела почти постоянно дома, всегда опасаясь встречи с кем-нибудь из давних своих приятелей.
На прогулку выходила вечером пешком, и так скромно одетая, что никто бы в ней прекрасной некогда панны Ядвиги узнать не мог. Опасаясь, чтобы очень известный в городе Хохлик её не выдал, панна Ядвига должна была его закрывать, а бедный пёсик, во время её отсутствия сидя в окне, страшно скучал.
Наступил уже декабрь, но зима, казалось, приближалась лениво, случались ещё прекрасные дни; после долгого сидения над работой она чувствовала порой потребность выбежать в аллеи, чтобы немного подвигаться.
Однажды утром она вскользнула так, задумчивая, и не очень обращая внимания на то, что около неё делается, оказалась уже за железнодорожным вокзалом, когда вдруг из задумчивости её вырвал знакомый голос:
– А! Быть этого не может! Каким случаем?
Эти слова вышли из уст графа Альберта, который также помаленьку шёл на прогулку. Сначала Ядвига хотела притвориться, что не узнаёт его, но он был так близко, что избежать его уже было невозможно. Она слишком зарумянилась, но имела слишком хорошее представление об экономисте, чтобы бояться предательства с его стороны.
– Ради Бога, что же вы тут делаете? Мы все думали, что вы давно за границей!
– Я за границей, – отвечала Ядвига, подавая ему руку с немного натянутой улыбкой, – это значит, что вы меня не видели, не говорили со мной. Но поскольку мне очень важно ваше мнение, даю вам самое торжественное слово, что моё тайное пребывание в Варшаве не имело и не имеет никаких особенных побуждений. Я тут, потому что должна быть тут.
Последнее слово она проговорила с ударением.
– Будьте уверены, пани, – сказал Альберт, – что причин вашего пребывания никогда бы не искал там, где они быть не могут. Я слишком вас знаю, чтобы посметь заподозрить; впрочем, о причинах очень легко догадаться, – добавил он грустно. – Я боюсь, как бы вы когда-нибудь не пожалели этих великих посвящений для прекрасных, но, увы, только грёз.
– Мой граф, – отвечала Ядвига, – вы могли тому научиться из всей истории человеческой мысли, что всякая реальность в сфере правды, прежде чем станет реальностью, есть долгой мечтой, грёзой, утопией. Напрасно бы мы, холодно глядя на свет, хотели этому препятствовать.