С полудня повозки были готовы, дамы сели, и они двинулись к Вольским рогаткам. Уже в конце города они встретили многочисленный отряд ожидающей их молодёжи. Тётя едва выпросила, чтобы их дальше не провожали, боялась всякого признака сочувствия не столько для себя, сколько для Ядвиги, которую, казалось, уже видит увозимую в Сибирь.
На второй станции за Варшавой, когда обе путешественницы, погружённые в мысли, ждали, когда запрягут других лошадей, неожиданно в карету всунулся огромный букет красивых осенних цветов, который Хохлик, сидящий в передней части кареты, приветствовал весёлым лаем. Едва его можно было удержать, чтобы не выскочил из кареты. Живо забилось сердце Ядвиги, догадалась раньше, чем увидела Кароля. Был это ещё раз он, выскользнул вперёд из города, дабы ещё раз с ней попрощаться. Тётке не очень это понравилось; на самом деле, она немного смирилась с Каролем, но чем больше он приближался к Ядвиги, тем опекунша была более неспокойна. Иногда на мгновение она забывала о его происхождении и товарищеских пересудах, однако же, никогда победить их целиком в себе не могла. Это последнее прощание продолжалось только мгновение, кони были запряжены, должны были ехать, и Ядвига почти до самого дома была молчащая и задумчивая.
Тётка вскоре заметила, что она сильно тосковала по Варшаве и что деревенские занятия, которых было предостаточно, ни заменить её, ни забыть не давали. Умела, однако же, Ядвига смириться со своим положением и, хотя на её лице была видна грусть, развлекалась работой около деревенской охраны, школы и т. п. Тётка, которая имела гораздо меньше причин жалеть о столице, впала, однако же, в вид меланхолии и очень пугающего нездоровья. Весь день она просиживала над своими прялками, на которых обычно лежала ещё книжка, но ни вышивать, ни читать не могла. С глазами, уставленными в прялку, она проводила в молчании часы; два или три раза её нужно было спрашивать об одном, прежде чем отвечала. Сколько бы раз не отзывалась, было заметно, как видела всё черно и отчаянно. Улыбка, давний частый гость на устах, теперь почти на них не показывалась, худела, сохла, а самые заботливые старания и ласки племянницы ничем в этом помочь не могли. Приведённые врачи советовали такие средства, которые доказывали, что болезни вовсе не понимали. Как обычно, когда от больного хотят избавиться, желали путешествие за границу, смену климата, развлечения и т. п. Тётка, однако, не согласилась на путешествие, покачала головой и не позволяла себе о нём говорить.
Так прошёл месяц, начался другой, а состояние больной всё ухудшалось. Нужна была Варшава, даже для одной помощи в её здоровье. Таким образом, Ядвига, собрав свидетельства лекарей, написала тайком письмо одному из своих родственников, имеющего обширные связи, прося о позволении вернуться. Ответ пришёл не сразу. Выражали в нём, что возвращение тётки могло быть возможным в любое время, но совсем запрещено панне Ядвиге. Тётка без неё вовсе ехать не хотела. Написали раз, другой, в ответ пришёл отказ.
Вскоре потом она слегла: симптомы болезни были всё более тревожные. Надеялись на самых известных варшавских врачей, но и те показывали, что не многим могут помочь; тётке было всё хуже и хуже. Ядвига настаивала на отъезде за границу, чувствуя на себе обязанность, и тот стал уже невозможен, потому что слабое состояние не позволяло даже и думать о дороге. Так что начались те тяжёлые продолжительные дни умирания, в течении которых воспитанница ни на минуту не отступала от своей приёмной матери. Беспокойство за судьбу племянницы, казалось, больше всего удручает и тревожит тётку, порой из её уст вырывались слова, доказывающие насколько будущее Ядвиги пугало её, на самом деле не было это странным бредом, но предчувствием привязанного сердца. Легко было предвидеть, что Ядвига бросится туда, куда звало её сердце. Может быть, это беспокойство способствовало ускорению грустного конца бедной старушки, потому что её болезнь чрезвычайно усилилась, вскоре исчерпала все силы, и однажды утром крики слуг известили, что бедную тётю нашли мёртвой на постели.
Эта смерть была давно предвидена, однако сильно затронула сердце Ядвиги, которая, опустившись на колени у ложа опекунши, неподвижная, провела так в слезах несколько часов, пока её почти силой не оторвали от останков. Похороны и все несчастные формальности, какие смерть ведёт за собой, забрали много времени. Ядвига не могла подумать о себе, о том, что с ней станет. Только когда после неприятного шума пришла тишина, когда почувствовала себя госпожой своей воли, но без опеки, без семьи, начала размышлять, что предпримет и как дальше устроит свою жизнь. Само приличие требовало принять немолодую спутницу. Написала, поэтому Эмме, которую мы уже однажды с ней видели, чтобы прибыла к ней на деревню.
Панна Эмма, которая создана была для сестры милосердия, и, не облачившись в платье, исполняла все её обязанности, с трудом теперь могла вырваться из Варшавы, где столько имела дел. Приехала наконец, как всегда, весёлая, более серьёзные чувства и большее самоотречение скрывая этим видом легкомысленности. Приехала с карманами, полными обращений, прокламаций, стихов, картинок, медальонов, брошюрок, всех тех плодов нашей борьбы, в которой играла такую деятельную роль. Должна была в замену себе оставить двух или трёх дам, которые могли ходить в цитадель, посещать раненых, скрывающихся в домах ещё с апрельской резни, разносить бумаги, собирать пожертвования и давать лекции в вечерних школах для девочек. Панна Эмма такой была привыкшей к этой жизни, что в деревне первые дни показались ей неслыханно длинными, ручалась, что от безделья разболеется.
Из её повестей Ядвига убедилась, что в Варшаве она и Эмма действительно пригодились бы. У них была сильная охота вернуться, но не знали, как это достичь, как это исполнить. Раз брошенная мысль крепко засела в голове Ядвиги. Однако же на деревне за ней следили, а более продолжительное её отсутствие было бы замечено. После долгих совещаний составили наконец проект, такой смелый, что на него только женщины могли отважиться.
Панна Ядвига подала запрос о паспорте за границу одновременно с Эммой, а так как уже были примеры, что тем, которым Варшава была закрыта, путешествие могло быть дозволено, утешались надеждой, что при старании и деньгах паспорт сделают. Имея его, обе пани решили якобы выехать за границу, а в действительности тайно направиться в Варшаву. Им казалось очень возможным, наняв где-нибудь жильё, под чужим именем укрыться в городе, и приложиться к общественной работе. Впрочем, панне Эмме пребывание в Варшаве не было запрещено, а панна Ядвига льстила себе, что под более скромной внешностью сумеет укрыться и обмануть бдительное око шпионов.
Писали в Варшаву письмо за письмом, ускоряя получение этого паспорта, мечтали уже о будущей жизни где-нибудь в уголке, в аллеях, на Праге, около Тамки либо в подобном месте. Паспорт, щедро оплаченный, наконец пришёл. Радость была очень великой. Спрятав его, постарались о другом у войта соседней гмины в Варшаву, и панна Ядвига под именем Хелены Прухницкой в скромной бричке двинулась вместе с Эммой в столицу. Но, несмотря на то, что исполняет самое горячее желание её сердца, была грустной. Это лживое положение было ей неприятно, напротив, Эмма, которая возвращалась к своим любимым занятиям, к своему, как его называла, хозяйству, показывала наивысшее нетерпение, чтобы как можно скорее доехать до Варшавы. Смеялась, плакала, пыталась отгадать, что там во время её отсутствия могло произойти, щебетала и иногда своим детским легкомыслием, может, выводила бы из себя Ядвигу, если бы та из-за её великих добродетелей глубоко не уважала её.
Несколькими днями ранее написали уже в Варшаву насчёт жилья, нашлось очень весёлое, недалеко от сада Хаузера, в аллее, где должны были поселиться обе пани вместе. Ядвига решила отказаться от бывших своих знакомств и отношений, порвать с ленивым светом и начать вместе с Эммой жизнь посвящения и работы. В этих мыслях прекрасным осенним вечером они проехали рогатки и пустились на улицы Варшавы, приветствуя на них и грозные патрули, и подвижных жителей, наперекор им весело суетящихся среди этих зловещих приготовлений. С некоторого взгляда людей можно бы поделить на два больших класса: на тех, что так любят правду, что в собственной жизни, даже во внешних формах, фальши и иллюзий вынести не могут, и на тех, которые без комедии притворства и безделушек жить не умеют. То, что мы называем панскостью, всё складывается из мелких формулок, из обычного человека делая избранное существо. Те, которым не хватает предметов, представляющих избраннейшую натуру, старается заменить её видимостью, которая выглядит как высокие каблуки у тревиков. Человек от них выше не становится, но кажется чуть более высоким. Сколько мы видим в жизни убогих людей, которые вокруг себя прикидываются господами, немного есть таких, которые этой комедии гнушаются и как только могут стирают как можно быстрей розовый цвет и белила.
Из особ, входящих в нашу повесть, выберем два примера для доказательства, хотя доказательства нашего утверждения в жизни ежедневно встречаются. Пан Эдвард, сын бедного шляхтича, прикидывался панычем костюмом, обычаем, отношениями, которые поддерживал. Этот хомут общественных конвенций, в котором другим так трудно ходить, для него был очень приятным ошейником.
Панна Ядвига, рождённая в достатках, в родственных связях с первейшими семьями, рада была и счастлива, когда могла освободиться из салонной шнуровки, какое-то естественное притяжение она чувствовала к этому свету, в котором меньше нужно лгать, а больше распоряжаться собой. Когда увидела теперь, что она свободна, в свободном жилище, с вольной волей избрания себе общества, какое ей больше могло прийтись по вкусу, почувствовала себя новым образом счастливой. В дороге уже весь план новой жизни они с Эммой состряпали. Обе не имели семьи более близкой, чем все несчастные, сиротство которых сделало их братьями, поэтому решили посвятить себя служению тем, которым никто не служил. Панна Эмма возвращалась только к бывшей работе, Ядвига должна была больше обдумать именно, чтобы не подвергать себя и дольше действительно быть полезной.
Сразу на следующий день узнав о прибытии, прибежал Кароль, которого Ядвига после того, как несколько месяцев не видела, нашла неприятно изменившимся. На нём видна была та постоянная неприятная забота, тот завал работы, который часто в один день пожирает запас сил, предназначенный на годы. Несмотря на отвагу и привычку к опасности, постоянная необходимость скрываться и то стояние над пропастью сильнее даже чувствовались в его натуре. Он был хмурый и грустный; в преддверии решительной борьбы с такими неравными силами, с таким отсутствием всего, что ей могло дать надежду на победу, самой энергией и жертвой без границ нужно было заменить всё, что нам не доставало. Не удивительно также, что эта энергия даже в людях великой отваги в итоге понемногу должна была исчерпаться. Всё ближе был виден решительный день, день восстания, которого ничто задержать не могло, и даже с первых начинаний которого преимущественно зависело всё будущее. Поэтому забота была неизбежная, потому что тут всё ставилось на карту, а победа была более чем сомнительна. Кароль тайно во всей работе невольно выражал собой тяжкое беспокойство той минуты ожидания, более страшной, может, чем сама борьба.
Ядвига нашла его печальным, отречённым, молчащим, как человека, на совести которого тяготела огромная ответственность. И он также видел в ней перемену, которую произвели долгое терпение и тоска.
– Ну, – сказала она, подавая ему руку, – я тут снова, пришла за приказами и командой. Я знаю, что много сделать не могу, но желаю служить как можно более горячей; предвидя будущее, я собрала все деньги, какими только в эти минуты могла распоряжаться. Они довольно значительные, они к вашим услугам. Кроме этого, у меня в руке паспорт, в худшем случае хоть как посланец может пригодиться. В Варшаве я контрабандой, но моё жилище как женщины может вам служить безопасным складом для помещения печатного станка или отбывания совещаний, которые нуждаются в тайне. Я специально выбрала дом в стороне так, чтобы нелегко было шпионить, повторяю вам, что буду очень счастлива, если на что-нибудь смогу пригодиться.
– А, пани! – сказал Кароль. – Вы действительно достойны поклонения, среди собственных проблем думаете только об общем деле, прибываете сюда, подвергая себя, забываете о себе, хотели бы быть только как можно более полезной стране, мы привыкли уже теперь к самопожертвованию, но такого, как у вас, я не знаю.
– Не будем говорить друг другу комплиментов, – ответила зарумянившаяся Ядвига. – Будем кормить ими, если нужно, тех, что этим привыкли подкрепляться, а друг другу, дорогой пане, искренне скажем дружескую правду. Что же значит эта вся моя готовность к услугам, когда эти руки, которые вам вытягиваю, великой тяжести не поднимут?
– Вот уж! – сказал Кароль, усмехаясь. – Без всякой лести скажу вам, пани, что вы прибыли очень вовремя. Правительство Маркграфа становится всё более тяжёлым, усиливает полицию, устраивая её то на прусский манер, то английским способом, клика, окружающая Брюловский дворец, полна дилетантов-шпионов, которые исполняют эти обязанности, уверяя себя, что делают это от любви к родине. Открыли уже несколько типографий, всё трудней становится укрыться, поэтому каждое новое подкрепление, которое к нам прибывает, очень желанно. Маркграф с теми, что его окружают, для нас, может, более опасен, чем множество самых жестоких русских. В его лагере найдутся люди, которых бывшее положение и связи в обществе делают для нас ужасными. Они нас знают лучше и когда русские идут вслепую, они делают наверняка. Приближаются очень решительные минуты.
– Говори, пан, что мне дашь делать?