Сравните эти сочинения с плодами революции других стран, и убедитесь, что упрёки, чинимые нам, в своеволии и жестокости – клевета неприятелей.
Испытав такое давление, какое тяготеет над нами, ни один народ на свете таким мягким не оказался бы.
Ежели правосудие после нескольких предостережений не раз было вынуждено к выдачи и исполнению смертного приговора, мы посчитаем те необходимые убийства и сравним с гораздо менее законно оправданными московскими убийствами, и окажется, что мы слабо защищались, когда те варвары издевались.
Пусть нам будет разрешено написать на этой странице повествование, которое мы слышали, будучи в некоторой связи с коснувшимся предметом.
Один из приятелей Мицкевича, который нам это рассказал, в последние годы жизни поэта пришёл однажды утром к нему и застал его хмурым и грустным. Напрасно он поначалу расспрашивал о причине, поэт был задумчивый, вздыхал и хватался за голову.
– Я плохо спал, – сказал он через мгновение, – мне снились дивные вещи, напрасно хотел отогнать кошмары. Не знаю, пророческим ли был этот сон, или явлением возбуждённого воображения, но так мне это врезалось в память, что ещё успокоиться не могу!
Нельзя было слишком настаивать, видя терпение Адама. Однако постепенно он сам начал рассказывать свой сон.
– Мне казалось, что я был на рынке какого-то большого польского города; не могу отличить, в Вильне, в Кракове или Варшаве; хмурый вечер, туманный, воздух тяжёлый, небо свинцовое, здания белые и пустые, а среди большой площади несчастное население, гонимое и преследуемое казацкой дичью, издевающимся над ним с яростью. На лестнице перед каким-то зданием сидела беременная женщина, казак подскочил к ней, рассёк внутренности, достал из них ребёнка и бросил его о брусчатку, достал другого и затоптал ногами, достал третьего и бросил, пока, когда ещё потянулся в кровавые внутренности, рука из них не вытянула страшное чудовище с искрящимися глазами, с острыми когтями и открытой пастью, и это чудовище пожрало сначала палача, а потом бросилось на иных, издеваясь над ними… И была ночь, и ужасные крики… Москвы, умирающей в мучениях.
– Да, – сказал спустя мгновение Мицкевич, – они в конце концов своим зверством добудут из нашего лона то страшное чудовище, которое их задавит.
Это повествование – историческое, не решился бы, наверное, никто на счёт уважаемого в народе мужа сотворить ничего подобного; оно доказывает, как он ясно видел будущее, ещё более дальнее, может, чем день сегодняшний. Ещё из нас чудовища не достали, но запрет всех прав человечества, когда о нас идёт речь, но отказ нам во всех свободах, которые принадлежат людям, безмерное и бесправное угнетение, могут, в конце концов, из внутренности народа достать это отчаявшееся существо, такое яростное и жестокое, как наши враги. Вернёмся теперь к нашей героини, которая после минутной борьбы сама с собой, поднялась, восстановила мужество, с улыбкой на устах. Над ней стояла тётка с заломанными руками, перепуганная, неспокойная.
– Видишь, видишь, Ядвизи! Вот до чего дошло, я так боюсь за тебя, а ты ни одного моего совета послушать не хочешь.
– Тётя, матушка, не беспокойся, ничего страшного не стало. Что делать? Поедем на деревню, а на деревне найдётся также много работы.
– Вот те на, – прервала тётка, – ради Бога, оставь ты уже всё в покое. Они тебя ещё готовы в Сибирь похитить! Ядвизи, сердце моё, это беспокойство сократит мне жизнь. Смилуйся, если не над собой, то надо мной.
– Ну, добрая тётя, уже ничего не будем делать, – ответила, улыбаясь, Ядвига, – буду шить на станке, цветочки поливать и Хохлика научу через палку скакать. Только пусть тётя не беспокоится…
Тётка начала её обнимать, у Ядвиги также в глазах стояли слёзы, и под предлогом сбора в дорогу выбежала сразу на верх, в свой покоик. Она действительно имела много дел. Стопки бумаг нужно было как можно быстрей разослать, всю типографию куда-то перенести, а что больше, поискать такое место, в котором бы она безопасно могла быть деятельной. Ядзя должна была немедленно послать за кем-нибудь из молодёжи, дабы с ним посоветоваться. Она предпочла бы увидеться с Каролем, чем с кем иным, но последняя прогулка наполнила её тревогой, а приказ к выезду вынуждал к наибольшей осторожности.
Таким образом, она написала несколько слов, давая понять, чтобы к ней кто-нибудь пришёл не вызывающий подозрений; тем временем она занялась сбором и сильно удивилась, когда после часового ожидания в её дверь постучали и на пороге показался московский мундир, а в стальных ножнах зазвенела сабля.
Первой её мыслью было, что полиция пришла вести обыск, но прибывший был очень молодой человек, выразительного лица, благородных черт, вовсе не выглядящий полицейским; несмело и тихо произнёс он фамилию панны Ядвиги и прошептал, что он прислан Каролем.
Девушка долго на него смотрела, а в её взгляде невольно отразилось выражение, которое произвёл на неё мундир.
– Вижу, – сказал незнакомец, – что вы с опаской, с отвращением смотрите на эту несчастную невольничью одежду; пусть она вас не отпугивает. Между теми, которые её носят, по правде говоря, найдётся несколько, которым эта кожа приросла к телу, которым яд свой в кровь всочила, но это исключения; нас тысячи, что ходим в этих московских одеждах, что с детей были воспитаны в их школах и отрядах, вынесли из них всё-таки всю, нетронутую, горячую любовь к родине, желание жертвы, ненависть к угнетению. Верь мне, пани, этот презренный мундир не раз отдал большую услугу нашему делу.
Он улыбнулся и добавил: