Он повернул к двери.
– В замке должны знать, что я выслан в Торунь. Никто, вы и я втайне.
Плауен дал подтвержадающий знак головой.
– Золота! – воскликнул он. – Возьмите золота, сколько сможете забрать. Негодные послы короля Сигизмунда взяли его много за те предательские тряпки, которые письмами объявления войны назвали. Ничтожные! Смеялись над ними, давая их нам, смеялись, когда их отнесли Ягайле, а мы верили в Сигизмунда.
Он заломил руки. Брат Мартин покорно поклонился и уже выходил шагом немного более спешным. В зале он встретил духовных собратьев. Начали его спрашивать.
– Мне в Торунь необходимо ехать, – сказал он. – Бог с вами; вернусь скоро.
Он удалился. Через час потом, когда он вышел из своей кельи в чёрной мирской одежде священника, укутанный грубым плащом, никто бы его не узнал – так сумел измениться.
Повозка с двумя сопроводающими ждала во дворе. Луна медленно выползала из-за белых облаков, когда по дороге скользила уже упряжка, везущая Мартина малыми дорожками в ту сторону, в которой ожидал встретить армию короля Ягайлы.
Парень, что первый с вестями о паражении влетел в замок, едва немного отдохнув в нём, среди того шума и суматохи вышел, незамеченный, за ворота.
Там он стоял задумчивый, ослабевший, собирая мысли и не зная, что делать с собой. То возвращался к воротам, то направлялся к городу, оглядывался, не придёт ли кто к нему с советом и помощью; но никто уже не обращал на него внимания.
Тревога метала всё население Мальборга; одни уже из города хотели уносить жизнь и имущество, другие в отчаянии бессознательно летали. Всё новые подробности приносили с поля битвы и всё более худшие и более грустные.
Знали уже, что великий магистр, маршал, комтур, шатный, казначей полегли при своих полках; что рядом с ними комтуры: Грудзяцкий, Старогродский, Энгелсбургский, Нешавский, Бродницкий, Глуховский, Гневский и другие, все, кроме троих только: великого госпитальера Ордена, комтура Гданьского и Балги; двести рыцарей, шестьсот братьев и кнехтов, сорок тысяч люда лежало на поле под Грюнвальдом. Весь лагерь достался в руки неприятеля.
Говорили, что Ягайло поклялся полностью уничтожить Орден, что схваченых рыцарей обазглавили, что послали в замки, дабы они сдавались на королевское имя. Самые разнообразные чувства делили народ и жителей на части: расположенных к крестоносцам или ненавидящих их господство. Втайне радовались не одни, но явно тревожились все. В войне виновный и невиновный падают жертвой.
Тот парень стоял ещё у ворот, когда показались идущие улицей под замком две женщины. Были это жена бургомистра и незамужняя её сестра, обе хорошо знакомые Носковой, а переодетый парень был ни кем иным, как сбежавшей с поля и разъярённой от боли и волнения Офкой.
Любопытные женщины осторожно первыми подошли к молодому человеку, дорожный наряд которого выдавал, что недавно он, очевидно, прибыл издалека. Кроме того, стража в воротах показал им его, с тем чтобы чего-нибудь могли узнать.
Бургомистрова, прославленная пани Шютц, женщина средних лет, красивой полноты, предивно откормленная на белых булках, наряжена была так, как подобает её состоянию. Другим панам мещанкам закон запрещал носить много дорогих украшений и браслетов, но жена должностного лица могла их себе позволить. Так, на шее и груди было немеренно золотых цепочек и чёлко, вышитый золотом, на голове. Немного скромней была одета сестра Гизелла, она имела широкое платье, поясом подтянутое на бёдра, чтобы не волочилось по земле.
Обе сударыни беспокойно приблизились к юноше, который сразу отступил перед ними, когда госпожа Шютц крикнула, присматриваясь к нему:
– О! милосердный Иисус! Если бы я не знала, что достойная Носкова больше детей, помимо одной дочери, не имеет, или, если бы я её смела заподозрить, сказала бы, что это брат Офки, или, что не сочетается, она сама в мужском наряде. Или меня глаза обманывают!
Гизелла, смотря, заломила руки. Обе казались настолько испуганными, что не смели перемолвиться, когда вдруг Офка, восстанавливая мужество, подошла к Шютцевой.
– Не удивляйтесь и не пугайтесь, – сказала она, – ужасные вещи творятся, ужасные виды также должно переносить глаза. Это ужас, что я в мужской одежде, одна!