Далеко более грустным состояние внутри этого последнего почти убежища Ордена представлял себе Куно, нежели нашёл в действительности. Плауен был спокойным и мужественным. Дингейм отнёс ему то, что имел поручение сказать.
– Взаимно, если Бог позволит, попадите в Торунь либо какой-нибудь из тех замкой, что ещё держатся, скажите нашим, что ни отваги, ни надежды мы вовсе не потеряли. Ливонский магистр продвигается к границе, желая прорваться к нам; это напрасная попытка; отдайте ему письма, а если им не удасться, скажите, чтобы Витольда вызвал на разговор. Мы отдадим ему Жемайтийю, пусть короля покинет. Мы продадим ценности в Чехии. Венгры нападут на польские границы, потому что Сцибора мы взяли отдельно. Следовательно, хватит денег, подкрепления, надежды. Выдержать только надлежит, а мы в замке, хотя бы голодом, до последней буханки хлеба продержимся.
Выбраться обратно из стен было гораздо легче, чем проникнуть в них. Ночью стража близко к замку не подходила, поэтому через открытую в ров секретную дверцу выпустили Дингейма, а так как входящим его никто не видел, когда, выбравшись из рва, показался поздно в лагере и в шатёр Яська пришёл, его едва спросили, куда ходил. Войско пользовалось великим отдыхом и допоздна, особенно у главных; не раз забавлялись при кубках, поэтому нетрудно было и ему состряпать какую-нибудь повесть, которой Ясько поверил.
– Если бы я был королём, – говорил он, – взял бы предлагаемые земли; хотя бы сегодняшнего дня, когда не пожелали.
Уже хоть на следующий день рад был Куно оттуда выбраться под предлогом, что хочет попасть через две мили в Штум к Брохоцкому, не было возможности двинуться этим днём по той причине, что была великая суматоха.
Штурмовали яростно, но не слишком удачно. Осмелевшие крестоносцы сделали средь бела дня вылазку к пушкам, которые по очереди охраняли жители Велюня. Те, совсем её не ожидая, ходили почти в рубашках и поснимали оружие. Как молния, выбежала кучка вооружённых людей, которые в мгновение ока забрали командующего от пушек, несколько их загвоздили и, перерезав тех, кто не имел времени надеть доспехи, бежали. Хотя им сразу на шею сели другие, не большое от этого было утешение, потому что поймали только хвост отряда, а пленника отбить не могли.
На второй день, когда Куно уже из лагеря не выходил, ядро, вылетев из замка, попало в недогоревшую стену каменицы на городском пепелище. Как раз, ища защиту от солнца, сидели там в тени солдаты из хоругви Януша, князя Мазовецкого, из которых эта стена, падая, многих задавила. Также начинались в лагере болезни, происходящие не от недостатка, а от избытка. Провизии было более чем, а меры у солдата нет, поэтому падали как мухи от лихорадки и всевозможных болезней.
Куно, насмотревшись на это всё, справив посольство, рад был покинуть лагерь, а оттого что имел указанную дорогу и людей, у которых мог найти безопасное убежище, имел, надежду, что хоть улыбку прекрасной торуньки получит в награду.
Ясько Сокол проводил его за лагерь, вздыхая:
– Езжайте с Богом, – сказал он, – чтобы и мы могли скорее из-под этих стен выбраться и в поле пойти гнать неприятеля или сразиться с ним; мы благословили бы тот день и час, когда дали бы сигнал к бою. Более тяжёлое это, видимо, дело – стоять и смотреть, чем, передвигаясь и пробуя всё новое, переходить по свету.
Ксендза Яна тоже уже не было в лагере, когда его оставлял Куно. С хорошей мыслью, на откормленном коне, потому что корма не жалели, двинулся он тогда дальше, вздыхая о той, для которой жизнь, а понемногу и совесть ставил на карту. Видимо, не имел он ни больших угрызений, ни позора от этого ремесла, которым занимался в данный момент ни он один, но многие светские и духовные; однако рыцарское слово иногда напоминало о себе сомнением, не изменил ли он ему. Оружие в руки не взял бы, наверное, а служить этим оружием, далеко более мощным, совсем не колебался.
Тевтонское дело многим казалось в это время, как и ему, делом цивилизованного мира, для которого разрешалось делать всё, что было возможным, безнаказанно.
Винцентий из Гранова, каштелян Накелский, сидел с королевской руки в Торуньском замке, а город и горожане старались склонить его на свою сторону угощением и приёмом. Славились в то время торуньские пани и обаянием, и смелой своей манерой поведения, в которой, может, было виновно господство крестоносцев. Рыцарство, которое пан каштелян привёл с собой, так же, как он сам, пользовалось передышкой и до хорошего настроения было голодно.
В замке, который поляки нашли обеспеченным также обильно, как все другие тевтонские замки, велась весёлая жизнь. Опасаться врага не было причин, потому что победившая армия ещё имела за собой очарование силы, с которой сюда пришла, перед которой всё преклоняло голову в смирении. В любую минуту ожидали сдачи Мальборга, а Гданьск торжественно поклялся, что того же дня, когда главный замок будет взят, и он отворит свои ворота. Мало что оставалось за Орденом. Поэтому можно было отдохнуть после рыцарской работы и отстегнуть ремни. Казалось, словно специально все эти захваченные замки так обильно были обеспечены, чтобы каждый из них стал для Ягелонов Капуей. Загружали возы добычей, делили её между лагерной челядью, картины, статуи, серебряную и золотую посуду высылали в Польшу, а кладовые кормили солдат до отвала, даже до изнеженности.
Витольд уже начинал жаловаться на то, что его люди, не привыкшие к такому наслаждению, болели от избытка и умирали от достатка; просил он также о том, чтобы снова своих татаров, литовцев и русских отправить на хлеб и воду домой.
Пан Винцентий из Гранова, рыцарь по призванию, который и за границей бывал и не в одной стране ломал копья, бился ещё хорошо, хотя уже на коня иногда очень трудно бывало сесть. Однако, сев (в доспехах его подсаживали), держался крепко и сёк яростно. Для своих был он добрым братом, его также любили, начиная от короля и до слуг, все, за это он многое позволял, видимо, и другим и себе. Набожный, он часто каялся и исповедовался, одаривал костёлы, сыпал милостыню, но шутил на этот счёт также не скупо. В поле с кусочком сухого хлеба выдержать, попив воды, не было для него новостью; за то, когда присаживался к миски и кувшину, редко кто с ним справлялся. Со своим братом панм Николаем вдвоём съедали в обед целого телёнка, не считая того, что находилось при этом более мелкого. Лохань грушек между обедом и ужином при стаканах смести было ему легко. Хоть он сам говорил, что силы немного потерял, подковы ломал легко, что в данное время не было удивительным, потому что племянница Ягайлы, панна во цвете лет, тоже таким образом развлекалась.
Итак, приготовили гомерическое пиршество на тевтонских кухнях в Торуни, а то, что заграничную приправу тут не экономили, вкушали много за столом обильным и изысканным. Подвыпившая молодёжь не выдержала без скрипача, кобзы и всякой музыки; при этом без прекрасного пола танец не весел, должны были приглашать горожанок. Было их в Торуни достаточно, вдов солдат, павших под Грюнвальдом. Оплакав сиротство, младшие думали о жизни. Иные большой политикой хотели захватить сердца победителей, не было, поэтому, дня без пиршества, а вечера без танцев. Не было также дня без раздора и шумного спора, но тот при чарке улаживался. В наихудшем случае пан из Гранова вызывал к себе поссорившихся и успешно мирил их.
Таким образом, жизнь здесь проходила так мило, как в раю, и мало кто вздыхал о возвращении, пожалуй, лишь те, кто оставил молодую жену и маленького ребёнка. Из торуньских жителей почти все остались при домах и примерились с неизбежностью. Те, которым правление крестоносцев не было по вкусу, покланялись новым богам, как епископ Куйавский; другие смирились с предназначенным. Особенную милость старались получить себе старшины у пана каштеляна Накельского и его рыцарства. Несмотря на то, что для своих он был добрый и мягкий как барашек, это ломание подков отзывалось в его характере; сопротивления не любил и ломал его также немилосердно. Он, что солдата своего, когда его камень, со стен падающий, придавил, как ребёнка пеленовал, непокорных пленников приказал вырезать, и смотрел на экзекуцию, кушая грушки из лохани. Притом, пиршество шло своей дорогой, а дисциплина и бдительность не запускались. В замке всё шло даже до избытка аккуратно и внимательно присматривали за людьми.
Двоих подозреваемых, при которых нашли какие-то письма, пан каштелян
Таким образом, боялись пана из Гранова и, может быть, поэтому ему устраивали великолепные пиршества. Особенно был старательным на них бургомистр Вердер, который думал и о городе, и о себе, дабы оба могли сэкономить. Каменица Вердера не уступала дому пани Носковой. По правде говоря, и тут сразу припрятали ценности по подземельям, когда Торунь занимала новая дружина, понемногу, однако, когда убеждались, что никакой грабёж не угрожал, выходило это назад на столы и на шкафы, потому что хотели перед шляхтой мещанским богатством похвастаться.