Офка стояла так, выставленная на любопытные глаза мужчин, вовсе не смущённая, улыбаясь с уверенной гордостью.
– Истинный розовый сад этот ваш город Торунь, – откликнулся каштелян, – такие у вас цветут цветы…
– А вы этот сад нещадно топчите, – промолвила Офка, приближаясь с поклоном к каштеляну.
– Упаси Боже! – засмеялся каштелян. – Грех был бы и жестокая вина; мы скорее пришли глаза и сердца им нарадовать. С женщинами воевать не думаем.
Прерванный разговор, в который тот и этот были рады вставить словечко, начался в малом кругу.
Офка стреляла глазами, а куда попадал этот выстрел, там поражал сердца. Вердеровны понравились тем, что, согласно польской поговорке, выглядели «как лани», та была подобна королеве и имела панскую фигуру, а когда отворяла уста, удивляла словом свободным и разумным.
Все, ею очарованные, так бы и стояли, смотря до завтра, если бы красивый этот гость, чуть попрощавшись, не сбежал и не спрятался где-то в глубине дома. Градом посыпались вопросы, кто она была и что. Вердер рассказал широко о богатстве, благочестии, достоинстве пани Носковой во сто крат больше, чем сам о них думал. А когда, после того праздника, гости рассеялись и пан каштелян вернулся в замок, унесли с него самые живые воспоминания этого неожиданного явления.
У многих напрасно шла кругом голова.
Было это в канун возвращения пани Барбары Носковой, которая, встретившись на дороге с ксендзем Яном, узнала о дочке, и также взяв с собой брата, счастливо снова под Оленя завернула.
Мать и дочка долго обнимались, у первой не было сил делать упрёки, другая чувствовала, что никогда для матери её сердце так, как сейчас, не билось. Обе поплакали. Достойный ксендз сразу отпросился и ушёл для молитвы и отдыха. С ним тоже обеим женщинам было не на руку. Ни одно родство меньше не понималось и не сочеталось. Ксендз крестоносцев не любил, был муж сурового обычая и весь в Боге; Носкова и её дочка любили Орден как сёстры и были готовы для него на всё. Мать в том дочке не уступала, имела только меньше отваги.
При ксендзе Яне даже не смели откровенно поговорить, но когда он ушёл, не могли достаточно друг с другом наговориться обо всём. Носкова плакала над судьбой Ордена, считая его погибшим; Офка жила надеждой. Они продолжали шёпоты и переговоры до полуночи, пока не разошлись в согласии, а дочка, как всегда, взбаламутила мать и привила ей, что хотела, сверх того, что к полякам только предательством и хитростью можно подойти.
Так же она сообщила о Дингейме, за которого мать была всегда. Улыбалось ей это графство, хотя признаться в этом не хотела, хотя будто его презирала.
– Столько хорошего, – прошептала Офка, – что теперь мне служить должен, а если голову целую вынесет и война закончится, найдётся чем его отправить, либо… посмотрим. Торопиться нет смысла.
Прошло несколько дней; однажды вечером постучали в дверь, наверху появился Куно, но застал одну мать. Пани Барбара достаточно любила парня и даже глазами по нему стреляла, хотя он этого, казалось, не понимает.
Она велела ему сесть рядом и принести вина. Офка, также узнав о нём, еспустилась вниз, не задав себе работы принарядиться для него.
Вскочил Дингейм, увидев её; она приняла его холодно.
– Вы были в Мальборге?
– Да, – откликнулся Куно, – и в королевском лагере, и в замке Штуме.
– Что же принесли?
– Поручили мне много, не зря голову нёс, это достаточно.