Предисловие
Издание сочинения по новейшей истории Христианской церкви едва ли нуждается в пространном в оправдании. Эта история имеет глубочайший интерес, так как близко касается самых существенных сторон наличной жизни, оказывает непосредственное влияние на них, почему знакомство с нею необходимо даже и в практическом отношении. Но бывают моменты, в которые еще более возвышается интерес к обзору современных событий, и такой момент переживается современным человечеством Мы стоим на рубеже двух веков, и поэтому всеми невольно чувствуется потребность оглянуться назад и обозреть все, что канувший в вечность XIX век произвел хорошего и дурного, какой вклад сделал он в сокровищницу мысли и жизни и какое наследство оставляет своему преемнику ХХ-му веку. В удовлетворение этой вполне понятной и естественной потребности за границей предпринято уже несколько роскошных изданий, имеющих своею целью именно всесторонне обозреть закончившийся век (хотя, к сожалению, и с исключением области богословского знания и церковно-религиозной жизни). В удовлетворение той же потребности, но именно в интересе богословской мысли и церковно-религиозной жизни, мы решили издать «Историю Христианской церкви в XIX веке", чтобы представить в ней обстоятельный обзор того, чем ознаменовался минувший век и что оставляет он в наследство своему преемнику в церковно-религиозном отношении. Минувший век в этом отношении представляет весьма интересное и разнообразное зрелище. Сообразно с общими движениями мысли и жизни, и в области религии христианский мир переживал в течение его огромные колебания, то впадая в бездну отрицания религии, то вновь поднимаясь на высоту религиозного одушевления, причем вера и неверие, истина и заблуждение, церковь и мир попеременно брали перевес, и борьба их представляет глубоко поразительную картину, дающую богатый материал для размышлений всякого мыслящего читателя. Обстоятельный обзор этой жизни минувшего века и делается в предлагаемой нами «Истории Христианской церкви XX века», которая в общедоступном и живом изложении знакомит читателей с главными моментами церковно-религиозной жизни и богословской мысли века. Важнейшие деятели и события нашего века кроме того представлены в лицах – посредством иллюстраций, которые еще более возвышают интерес предмета.
История Христианской церкви естественно распадается на две части – историю православного Востока и историю инославного Запада. В настоящий том вошла история инославного Запада – во всех его главных вероисповеданиях. При составлении этой истории мы пользовались лучшими иностранными и русскими пособиями, причем редакция считает своим долгом выразить особенную признательность двум своим сотрудникам, ив которых один – А. И. Покровский (пом. инспектора московской духовной академии) дает обстоятельный очерк истории новейшего протестантизма, а другой – В. В. Соколов (один из членов православно-русского причта в Лондоне) – есть автор живо написанного очерка истории Англиканской церкви, которой в нашей книге отведено самостоятельное место как по ее важному междуцерковному положению вообще, так и особенно по тем внутренним движениям, в которых явно обнаруживаются ее симпатии к православному Востоку.
В таком же объеме будет издан и второй том, в который войдет новейшая история Православного Востока, именно история патриархатов и новогреческой церкви, история румынской и славянских церквей, история Русской церкви, и, наконец все издание будет заключено общей характеристикой XIX века в духовном отношении. Второй том будет также обильно иллюстрирован портретами главнейших деятелей православной церкви – как патриархи, первенствующие члены свящ. синодов автокефальных церквей, видные деятели из мирян, представители науки и литературы, а также изображениями важнейших церковно-исторических событий XIX века. К участию в составлении этой истории нами привлечены вполне компетентные лица, пользующиеся заслуженной известностью в нашей и иностранной литературе.
Редакция духовного журнала
"Странник".
4 октября
1900 г.
История христианской церкви в XIX веке. Том 1. Инославный христианский Запад
Римско-католическая церковь
1. Накануне XIX века
Печальное положение папства накануне XIX века. – Антирелигиозные движения в прошлом веке. – Идеи вольнодумцев. – Французская революция и церковь. – Теофилантропы. – Реакция в пользу восстановления христианской религии. – Положение римской церкви в Германии. – Противопапские движения в ней. – Феброний и его идеи о преобразовании церкви. – Церковно-преобразовательная деятельность импер. Иосифа II в Австрии. – Противопапские движения в Италии. – Печальная судьба последнего папы прошлого века.
Конец восемнадцатого века, когда буря революционного движения пронеслась по всей западной Европе, ниспровергая старые установившиеся обычаи и порядки, был особенно печален для самого, по-видимому, крепкого западноевропейского учреждения, именно папства. Известно, что последний папа XVIII века Пий VI, после самых тяжелых оскорблений и потрясений, умер 29 августа 1799 года в отдаленном городке южной Франции – Валенсе в положении изгнанника и пленника. В его столице Риме, с помощью французского оружия, восторжествовала революция, и на Тибрском мосту была воздвигнута статуя, изображавшая богиню Свободы, которая попирала папскую тиару ногами. Это должно было служить предвестием судьбы, которая ожидала папство в наступавшем новом (XIX) столетии. Когда наступило новое столетие, то римская церковь оказалась без главы, и в якобинских клубах в Париже революционеры кощунственно справляли тризну по кончине папства и дел его, а вместе с ним и христианства. Положение римской церкви было ужасное, и наступление XIX века для нее вообще было темно и грозно. Для выяснения причин такого печального положения необходимо бросить взгляд на те умственные и политические движения, которые и привели к этому положению.
Во главе всех движений прошлого века стояла Франция, и она-то именно и была главной виновницей печального положения дел. Духовенство в ней было крайне ослаблено и уменьшено в своем составе гильотиной и изгнанничеством, и верующие католики постоянно трепетали за свою жизнь. Имущества церкви были конфискованы, монастыри закрыты, а влиятельнейший класс населения отвернулся от христианства и церкви. Вместо назидательных книг и пастырских посланий, образованнейшая часть французского народа зачитывалась сочинениями философов, а эти последние преисполнены были издевательства и насмешек над христианством вообще и римской церковью в особенности. Монтескье в своих «Персидских письмах направлял стрелы своего острословия в «того старого идола, которому курили фимиам из простой привычки», в того «волшебника, который хотел заставить государей думать, что три составляют одно, что хлеб, который вкушают, не есть хлеб, и вино, которое пьют, совсем не вино». В то же время он направлял свои нападки также на целибат и монастыри, исповедальню и инквизицию, и издевался над учением о грехопадении и чудесном рождении Господа. В своем сочинении «Дух законов» он говорил о веротерпимости, но не о свободе веры. «Если в известном государстве правительство настолько сильно, что может допускать или отказать в принятии новой религии, то не следует ее допускать; но раз она уже проникла, то следует ее терпеть». Это язык, который напоминает нам о старом языческом Риме и о том положении, которое он занимал по отношению к богам чужих народов: но что от такой терпимости отнюдь был не большой шаг к насилию над верой, насколько на римскую церковь смотрели глазами так называемых философов, это вполне понятно. Вольтер и его единомышленники в своих выражениях о папе шли еще дальше. Они не имели при этом «глупого и опасного тщеславия» ставить авторское имя на своих сочинениях, а под прикрытием анонимности позволялось говорить все. В пресловутой книге «L’imposture sacerdotale», анонимно появившейся в Лондоне в 1767 году, говорилось: «Так называемый наместник Христа есть не что иное, как опасный обманщик, язва для государств, противник царей и народного мира». Вольтер старался убедить государей, что священники – худшие враги государственности; напротив, философы суть лучшая опора ее против нападений духовенства. Теперь, думал он, для государства настало время вновь забрать ту власть, которую в средние века присвоила себе церковь; не следует дольше терпеть, чтобы церковь господствовала в гражданском обществе. Вольтер подхватил старую мысль Бонифация VIII, что церковная и государственная власть отнюдь не могут равноправно стоять одна подле другой, но только делал отсюда совершенно противоположное заключение. Не церкви принадлежит власть и господство, а государству. «Как можно терпеть, спрашивал он, в одном доме двух господ, домовладыку и домашнего учителя, который получает жалованье от первого?» Руссо в этом отношении был вполне согласен с Вольтером, и в восьмой главе 4-й книги своего пресловутого «Социального контракта», где говорится о «гражданской религии», римскую церковь он причисляет, вместе с ламанством и японской религией, к странным религиям, которые «дают людям два законодательства, два государя и двойственное отечество, возлагают на них обязанности, которые стоят в противоречии между собою и делают для людей невозможным быть в одно и то же время благочестивыми людьми и хорошими гражданами». Протестантизм, по его воззрению, гораздо лучше, но и он также противен, думалось ему, духу общественности. Общественность истинных христиан никогда не будет общественностью людей. Христианство всецело духовно, носит на себе небесный и сверх мирской характер и не имеет никакого благорасположения к этой земле. Если государство процветает, то христианин не может принимать участия во всеобщем благоденствии; если государство приходит в упадок, то христианин благословляет руку Божию, которая тяжело обрушивается на народ. Христианство легко де приводит к тирании. Стоит только среди истинных христиан найтись хоть одному честолюбцу, какому-нибудь Катилине, одному лицемеру, в роде Кромвеля, и он обратит их благочестие в свою пользу. Истые христиане рождены для того, чтобы быть рабами. После этого рассуждения, которое, как и вообще нападки французских философов, направлено было не против папства только и церкви Рима, но против христианской религии вообще, Руссо переходит к более подробному объяснению того, что он называет гражданской религией. В интересе государства заключается, чтобы каждый гражданин имел религию, которая бы внушала ему любовь к долгу; религиозные догматы безразличны для государства. Напротив, есть известные «чувства общественности», без которых не может быть ни хорошего гражданина, ни надежного подданного. Однако эти догматы гражданской религии имеют более нравственный, чем религиозный характер, и они должны быть, по возможности, не многочисленны и просты. Они могли бы вполне ограничиваться верой известного «савоярского викария» (Руссо), именно верой в Высшее существо, бессмертие души и совесть. Установить эти члены веры дело государя. Правда, он никого не может принуждать к вере в них; но тех граждан, которые бы не захотели веровать в них, он может удалить из своей страны, именно как людей необщительных», а не как безбожных. Но рядом с этими догматами государство должно держаться правила, что всякая нетерпимость отнюдь недопустима. «Всякий, кто говорит: «вне церкви нет спасения»! должен быть изгнан из государства". В то время как Вольтер и Руссо в своем миросозерцании, однако, допускали еще известное место для Бога, материалисты пошли еще дальше. Сотрудники Энциклопедии [которая с половины XVIII века издавалась под редакцией Дидро и д’Аламбера] проявляли в тех статьях, которые могли причинить соблазн для религиозных читателей, благоразумную сдержанность. Поэтому статья «Christianisme" имеет еще такой вид, будто автор ее признает боговдохновенность Св. Писания, в других же местах этого пресловутого издания догмат этот безусловно отвергается. Статья о папе в своих исторических отделах носит критический характер, в канонических – галликанский и вообще написана с точки зренья, которой французская церковь держалась по отношению к Риму. Напротив, напр., статья о новейшем Риме обнаруживала крайнее равнодушие по отношению к христианским памятникам и церквам вечного города. Автор главного сочинения французского материализма – «Система природы" восстает против идеи Бога и именно во всех ее формах резче, чем кто-либо из Неверов древности или в материалистической литературе новейшего времени, по крайней мере, в большинстве ее явлений. Религию автор этой книги считает главным источником человеческой испорченности и бедственности, почему он столь же беспощадно преследует деизм и пантеизм своего времени, как и положительные догматы церкви. Поэтому он восстает против всякой идеи Бога, так как находит в человеке мистическую черту, которая может хвататься даже за самое простейшее и неопределеннейшее понятие о Боге и с помощью фантазии и поэзии образовывать из нее какой угодно культ1. В кружке французских материалистов мы видим поэтому, в религиозном отношении то же, что теперь в так называемой крайней левой. С этой точки зрения естественно исчезают все различия между римской церковью и протестантским исповеданием савоярского священника. Здесь велась борьба против самой потребности в Боге и при этом считалось уже несущественным, как различные религиозные партии стараются удовлетворять эту потребность.
Таковы были идеи Монтескье, Вольтера, Руссо, наконец, материалистов и сенсуалистов, – идеи, под влиянием которых среди французского общества, произошел глубокий разрыв и которые, собственно и привели к великой революции. В первом ее периоде имелось в виду произвести в личных религиозных и церковных делах лишь такие перемены, которые могли бы подготовить переход к новому порядку. Церковные имущества были отобраны, но государство взяло на себя обязанность заботиться о содержании духовенства и покрывать расходы по культу. Монастыри и монашеские ордена были уничтожены; но в то же время объявлялось: «никто не может быть утесняем ради своих взглядов, и даже ради своих религиозных воззрений, пока он чрез распространение их не нарушает узаконенного общественного порядка». Всем предоставлялась свобода богослужения, и вводился гражданский брак: долго шла речь даже о полном отделении государства от церкви. Эта мысль,·однако, была опять оставлена в виду связанных с таким отделением трудностей. Тогда пришлось бы или без всяких дальнейших условий отобрать церковные имущества, что, однако походило бы на открытое грабительство, или опять предоставить некоторое имущество в свободное распоряжение церкви, а это опять казалось опасным. Было даже намерение внутренно связать духовенство с революцией, что и составляло собственно цель так наз. «гражданской конституции". Она была рассчитана на то, чтобы новое деление департаментов государства вполне привести в соответствие с новым же делением епископских диоцезов: затем, предоставить клиру известную национальную самостоятельность, отчуждить его от Рима, без нарушения, однако, общения веры с папой. Епископы и священники должны были получать определенное жалованье и избираться мирянами: епископы – избирателями в департаментских советах, священники – избирателями в правленском совете отдельных округов. Евреи и протестанты получали одинаковое с католиками право на избрание. Это радикальное новшество, в котором верующий католик должен был признавать еще нечто другое и гораздо большее, чем гражданскую конституцию для клира, встретило живое противодействие. Но противодействие было сломлено, когда возвысил свой голос Мирабо, сказав: «народ, священники которого стоят в оппозиции, имеет основание сомневаться, насколько еще они могут оставаться полезными гражданами; народ не может допустить предоставления попечения о душах людям, которые являются врагами его счастья». Это заявление прозвучало как своего рода пророчество о более тяжелых временах для духовенства, и такие времена действительно вскоре наступили. Чтобы теснее привязать священников к революции, было решено, чтобы они дали клятву, в которой они не только обещали верность гражданским правителям и законам, но и обязывались также всеми силами исполнять принятую национальным собранием и утвержденную королем форму правления. Людовик XVI долго противился дать свое согласие на такую меру по отношению к духовенству: в новой «гражданской конституции" он видел посягательство на таинство священства, и при натянутых отношениях к Риму боялся за спасение своей души. Только после долгого раздумья он уступил, и собственно лишь после того, как уже составил план своего бегства. Среди епископов и священников оказалось немного таких, которые последовали примеру Талейрана и Грегуара, когда последние в начале 1791 года приняли означенную присягу. Вопрос о присяге разделил римскую церковь Франции на две партии, из которых одна предана была папе, а другая революции. Когда Авиньон и Венессен, оба в течение столетия составлявшие папскую собственность, были отняты у папы, раздражение в Риме усилилось; а когда папа начал произносить проклятия и отлучения, то вожди революции еще более ожесточились против церкви и ее служителей. Они думали, что совсем могут обойтись без христианства. Главы революционной партии, как писал Роланд королю, «нашли в декларации человеческих прав свое евангелие, и новая конституция сделалась для них своего рода религией, за которую они готовы умереть». Даже женщины, в роде Шарлотты Корде, были против всякой положительной религии.
Собственно поворотный пункт в истории революции, насколько дело касалось церкви, составляет конец 1791 года. По ниспровержении государственной власти недалеко оставалось до отвержения всякого общественного христианского богослужения Быстро следовали удар за ударом: преследование отказавшихся от присяги священников, отмена жалованья для духовенства, самое жестокое принуждение в делах веры, даже прямо гонение на христиан. Но христианство коренилось среди французского народа гораздо глубже, чем думали в салонах Парижа. Большое восстание в Вандее с его «римско-католической армией» вызвано было, главным образом, враждебным отношением революции к церкви, и только уже на второй линии отношением ее к государственной власти; и в самом Париже церковь имела гораздо больше силы, чем утверждали вольнодумцы. 9 мая 1793 года Дютар писал Гарату: «Религия еще сохраняет свою власть над населением в Париже. Сегодня утром перед моими дверями один священник в своем облачении нес причастие больному. Вы с удивлением увидели бы, как тот самый народ, который преследовал служителей церкви, сбежался со всех сторон, мужчины и женщины, старые и молодые, чтобы коленопреклоненно воздать почитание св. дарам». Несмотря на все декламации против христианства, даже якобинский клуб не осмелился устранить деревянного креста, который на глазах у всех висел над одной из трибун в зале. Празднование церковных праздников продолжалось и после запрещения. Даже после того, как 23 ноября был издан приказ «закрыт все здания, известные под названием церквей», во многих местах совершались воскресные и праздничные богослужения, особенно в южной и западной Франции. Почитание воскресного дня столь глубоко проникло в народную жизнь, что его не легко было искоренить, и разделение месяца на декады [десятидневные недели] кроме того и в материальном отношении нашли себе двух противников: бороду и чистую рубашку2. Повсюду были не принявшие присяги священники, которое тайно крестили детей и принимали исповедь, и Грегуар рассказывает, как многие высказывали пред ним свою скорбь и неудовольствие против всего этого безбожия. Часто прибегали к самым странным обходам, чтобы только удовлетворить свою религиозную потребность. Так одна дама сделала бал, и в маленькой комнате, в стороне от танцевального салона сидел священник, который принимал исповедь от некоторых из гостей. Сатурналии так называемого культа разума, равно как и театральный «праздник Высшему Существу» на Марсовом поле, возбуждали у всех серьезных людей лишь отвращение и досаду; и католики, которые с искренним чувством принимали участие в римско-католическом богослужении, естественно, не могли находить удовольствия в таких театральных эффектах. Как только в начале 1795 года опять объявлена была свобода культа, быстро образовывались приходы повсюду, где только народ сам мог воздвигать себе места богослужения и вознаграждать служителей церкви. А когда, наконец в мае 1795 года было дано позволение совершать богослужение «в тех зданиях, которые первоначально были назначены к тому», то молитвенные дома в Париже переполнялись, и большая часть магазинов и лавок оставались в течение воскресного дня закрытыми. Когда 21 июня впервые опять открыта была церковь св. Гервасия, то она немедленно переполнилась народом. Даже официальный отчет о произносившихся по этому поводу проповедях должен был признаться: «они основывались на наилучших принципах и дышали той мягкой и красноречивой философией, которая способна утешать в бедствиях прошлого и возвращать умы к тем идеям спокойствия и порядка, которые суть
При директории уже открыто выступило противодействие крайностям вольнодумства. Хотя директория и твердо держалась правила, что республика не должна оказывать с своей стороны содействия никакому культу, каков бы он ни был, но изданному раньше запрещению содействовать денежными взносами на содержание религиозных служб теперь была придана такая форма: «Никто не может быть принуждаем к несению расходов на какой-нибудь культ». В то же время было постановлено, что «никому не должно препятствовать совершать облюбованного им самим богослужения». Так долго насильственно подавлявшееся религиозное чувство вскоре заявило о себе весьма красноречиво, и поразилась сама директория, когда она увидела плоды своих вольнодумных мероприятий. Один путешественник из вольнодумцев с досадой писал к концу 1795 года: «В департаменте Вьенне повсюду раздается звон колоколов; все церкви открыты; мессы, вечерни и вся эта дурацкая вещь не заканчивается». Вследствие этого директория решила прибегнуть к новым мероприятиям. Она обратила особенное внимание на школы, чтобы отвлечь детей от всякого положительного религиозного влияния и воспитывать их в духе революции. Далее запрещено было совершать какие бы то ни было богослужебные торжества вне молитвенных домов, равно никто не смел открыто показываться в духовном одеянии или с богослужебными сосудами. Новое времясчисление проводилось с более строгою последовательностью; наконец вновь началось и гонение. Подобно тому, как национальный конвент, чрез боготворение разума в виде блудницы и празднования Высшему Существу, делал попытку создать новое богослужение, так и директория попыталась создать нечто подобное с помощью так называемых
Между тем в августе 1797 года могло уже состояться в соборе Парижской Богоматери церковное собрание, на котором присутствовало пятьдесят епископов и множество священников. Епископ Лекоз, открывший это собрание проповедью, рассказал в ней о пережитых им испытаниях, о сценах, свидетелем которых он был: «Простые граждане трепетали от радости, когда только слышали имя Иисуса Христа. При одном взгляде на образ Распятого их лица начинали сиять радостью, после того как они так долго покрыты были печалью». Напротив, декадные богослужения часто заканчивались соблазнительными и отвратительными выходками. Особенно так называемое освящение браков, совершавшееся в «храмах мира», нередко заканчивалось скандалами. Когда один негр женился на белой, то оркестр при этом играл известную тогда оперную мелодию на слова: «черное дерево и слоновая кость, ах, как они выглядят хорошо – и публика кричала «браво». Даже республиканские газеты не молчали об этом безобразии и говорили: «суеверная Франция вела себя приличнее, чем эта живущая разумом». Бонапарт своим проницательным умом сразу увидел, какое влияние христианство имело на народ, и поэтому решил вступить с папой в дружелюбные отношения. У друзей его было намерение превратить праздники декад в бонапартовские праздники. Один чиновник писал: «Если бы мы только имели больше декадных дней! Тогда я имел бы чаще случай ободрять одних, укреплять других в слепом доверии, которое мы все обязаны оказывать Бонапарту". Но первый консул обладал более проницательным умом, чем его услужливые чиновники. Поэтому заключение конкордата с Францией было одною из первых и важнейших задач, предстоявших разрешить новому папе, избранием которого заняты были кардиналы накануне XIX века.
Германии, конечно, не пришлось выдержать столь жестоких бурь, как Франции; однако и там отнюдь не господствовала тишина. Добивавшийся церковной самостоятельности галликанизм уже давно проник за границу и заразил высшую немецкую иерархию. Когда курфюрсты в 1741 году собрались для избрания императора, то при этом имелось в виду заявить жалобы и на чрезмерные притязания Рима. За это дело стоял курфюрст Франц Георг, но большинство курфюрстов было против него, потому что такое явление могло послужить соблазном в глазах протестантов. Представитель Трирского курфюрста выражал желание, чтобы нашелся такой знакомый с историей ученый богослов, который бы сумел выставить в надлежащем свете различие между духовною властью папы и чрезмерными притязаниями римской курии и провести правильную границу между духовной и светской властью». Это желание чрез двадцать два года позже исполнилось, когда нареченный епископ, Иоанн-Николай Гонтгейм, под именем Иустина Феброния издал свое замечательное сочинение о положении церкви и законной власти римского епископа3. В молодости Гонтгейм был учеником знаменитого лувенского канониста ван-Эспена, который находился в связях с парижским кружком Порт-Рояля и поддерживал сношения даже с янсенистами. Собственно в основе его сочинения лежит галликанская система, только пересаженная на немецкую почву: именно он отстаивал права епископов и государства против папского самовластия. От пап он требовал, чтобы они провели надлежащие границы для своих полномочий: но и сам Феброний не верил в то, чтобы они когда-либо согласились исполнить такое требование. Поэтому за дело должны взяться государи и защитить права своих местных церквей. На тридентском соборе не был решен вопрос о том, получают ли епископы свое полномочие непосредственно от Бога, или от папы. Феброний разделяет первое воззрение и ожидает, что в случае, если бы с помощью государей оно получило всеобщее признание, и в то же время были бы отвергнуты все папские притязания, то римская церковь опять получила бы свою прежнюю привлекательность для пародов. Епископы, говорит он, не должны забывать, что они преемники апостолов, и должны опять потребовать себе отнятые у них папой права. Доктора богословия и канонического права должны ниспровергнуть укоренившееся ложное учение о верховных судных правах и непогрешимости папы. Вместо папской системы должна выступить система епископальная, и абсолютизм ложных папских декреталий должен быть ниспровергнут. Вначале церковь отнюдь не была монархией. Апостолы были равны между собой, и Петр был только среди равных себе. Епископы имеют свои права непосредственно от Христа; папы получили свое приматство исключительно вследствие перенесения на себя прав, отнятых у церкви. Совершенно ложно учение, будто папа представляет собою всю церковь; истинный представитель церкви есть вселенский собор. Епископам принадлежит право самоуправления как наследникам того полномочия, которое вначале предоставлено было апостолам, чтобы управлять церковью. Этот древний порядок должен быть восстановлен опять. Но как? Как народу, так и священникам должно быть разъяснено, откуда ведут свое происхождение притязания папы, и насколько они лишены всякого основания. Следует созвать церковные соборы, а лучше всего вселенский собор, или, по крайней мере, поместный собор; в свою очередь римско-католические государи также должны собраться, чтобы раз навсегда положить предел власти и господству папы.
Когда вышло в свет это сочинение Феброния, то на папском престоле восседал энергичный Климент XIII, который страстно хотел играть роль средневекового папы. Книга немедленно подверглась осуждению, и всячески старались воспрепятствовать ее распространению; в самом Риме тех, кто подписались на книгу, даже осуждали на галеры. Все это, однако, не помешало тому, что ее повсюду читали, и она переведена была на несколько языков. Тогда пришли в движение все монашеские ордена, и почти каждый из них выступал со своим особым опровержением на нее. Но Феброний также не оставался в долгу. Не смотря на свой преклонный возраст, он неутомимо отвечал на возражения своих противников, и два папы сошли в могилу, не получив возможности наказать анонимного автора. Когда, наконец, Пий VI узнал, кем написана эта книга, то он употребил все силы и старания, чтобы принудить престарелого Гонтгейма к отречению от своих мнений. Прежде всего, курфюрстский духовник в Трире, ловкий иезуит, сумел подкопаться под положение, которое Гонтгейм занимал в качестве доверенного советника курфюрста. Затем уговорил самого курфюрста, чтобы он посоветовал Гонтгейму отречься от своих мнений, и Гонтгейм под влиянием курфюрста отправил в 1787 году к папе письменное объяснение, в котором высказывал свое уважение к римскому престолу. Папа, однако, не удовлетворился этим, и, наконец, вынудил у Гонтгейма отречение, которое звучало определеннее и, по всей видимости, было составлено в Риме. Для папы и его сподвижников было, конечно, великим удовольствием добиться такого отречения со стороны восьмидесятилетнего старца; но во всяком случае было уже невозможно уничтожить того действия, какое произведено было сочинением Феброния. Его идеи сделались общим достоянием всех образованных католиков, и даже кантонисты, как Перейра в Португалии и Штаттлер в Ингольштадте4, приняли эти идеи. Мало того, несколько лет спустя этими идеями воспользовались и церковные князья Германии при своем общем противодействии папе.
Поводом к столкновению между немецкими церковными сановниками и папским престолом послужило следующее обстоятельство. Со времен реформации папа стал назначать во многие места Германии (напр. в Вену, Кельн) и Швейцарии (Люцерн) нунциев с целью иметь возможность лучше вести борьбу против протестантизма. Особенно нунций в Вене был «олицетворенный идеей противореформации». Эти нунции были представителями папы, хотя снабжены были неодинаковыми в различных местах полномочиями. В учреждении этих нунциатур местные епископы увидели посягательство на свою власть, и когда в 1785 году предполагалось учредить новую нунциатуру в Вене, то они заявили протест. Правда, в Баварии не было особого местного епископа, который бы мог чувствовать посягательство на свою власть; но в церковном отношении эта область была подчинена архиепископу зальцбургскому и курфюрсту майнцкому. Эти высокие церковные сановники, державшиеся фебронианских воззрений, пришли к убеждению, что при учреждении новой нунциатуры главною целью собственно было не что иное, как желание подорвать их влияние в Баварии, тогдашний курфюрст которой находился вполне в руках у местных иезуитов. Поэтому они отправили в Рим запрос касательно пределов полномочия нового нунция, и когда ответ не удовлетворил их, то они составили так называемую