Благодаря этому соглашению, римская церковь во Франции опять стала твердой ногой, и это было неизмеримым для нее выигрышем. Но что этот выигрыш был куплен, однако, дорогой ценой, Рим скоро должен был почувствовать это. Отсюда так разнообразны и самые отзывы о конкордате, причем одни считают его торжеством церкви, а другие – бедствием для нее. Если с одной стороны говорят, что Бонапарт опять восстановил алтари во Франции, то с другой стороны заявляют, что это преувеличение, так как уже тогда в 40,000 приходах правильно совершалось богослужение. Правильнее сказать, что конкордат был выгоден для католической церкви, которая без него походила бы скорее на церковь в пустыне, чем на церковь государственную, и не имела бы достаточной опоры в борьбе против антихристианства, как остатка революции.
По окончании переговоров Консальви имел прощальную аудиенцию у Бонапарта. Когда он вошел в своем пурпурном кардинальском одеянии, первый консул с трудом подавил смех. Консальви на этой аудиенции особенно отметил то, что папский престол отнюдь не помышляет о мирской власти или других мирских делах; и Бонапарт выслушал его вежливо и без всякой запальчивости. На следующий день Консальви еще раз был позван в Тюйльери, и Бонапарт обратился к нему с самыми подробными расспросами касательно состояния церковного государства. В течение разговора он заметил, как бы мимоходом, что при занятии новых епископских кафедр он затруднялся делать выбор между присягавшими и не присягавшими епископами. Консальви чрезвычайно испугался этого замечания и заметил, что в основе всех переговоров было положено условие, чтобы из присягавших никто опять не был сделан епископом, так как они не состоят ни в каком общении с папой. Бонапарт возразил на это холодным опровергающим топом, что он не может вполне устранить этих лиц, которые имеют много приверженцев в стране. Консальви между тем настойчиво стоял на том, что было бы невозможно предоставить каноническое утверждение таким епископам, если только они не очистят себя от прошлого сознанием своей виновности. Этот разговор до крайности раздражил первого консула, и даже чрез несколько дней после того он все еще находился не в духе. Консальви 6 августа прибыл в Рим, «более мертвый, чем живой, совершенно истомленным и изможденным». Бонапарт вскоре послал ему, в признательность за его высокие заслуги, дорогую табакерку, причем Спина и Казелли также получили подарки. Курия видела себя вынужденной чем-нибудь ответить на это, но была в крайнем затруднении касательно этого, потому что, как говорит Како в одной депеше, «у папы ничего не осталось кроме мощей, а этот предмет во Франции не имел больше никакой ценности». Все-таки папа сделал все, что только мог придумать лучшего, и мадам Бонапарт получила великолепную свечу из лапис-лазури с отделанным бриллиантами античным каме, какие папа обыкновенно дарит могущественным государыням.
Весть о заключении конкордата пробудила, по выражению Консатьви, в Париже большую радость, и даже за пределами Франции ее с радостью приветствовали и католики и протестанты. Однако, среди католиков было немало и недовольных. Приверженцы старого королевского дома с неудовольствием видели, что папа заключил конкордат с революцией: именно разлад между революционной Францией и Римом и был, в их глазах, достаточным основанием питать надежду на восстановление старого королевского режима. В самой Италии из уст в уста ходил следующий сочиненный по этому поводу стих: Чтобы спасти свою веру, один Пий (VI) лишился престола; чтобы спасти свои престол, другой Пий (VII) покончил с верой9). Национальный собор в Париже был до крайности раздражен; но он получил, чрез несколько недель по отъезде Консальви, приказание разойтись. И он разошелся при запальчивых выкликах против «вероломного и коварного Рима, который из всего извлекает свои выгоды». Но что и вольнодумцы также были недовольны это понятно само собою. Лучшие среди них надеялись на такую свободу веры, как она существовала в Северной Америке, и с этого момента потеряли доверие к республиканскому настроению Бонапарта. Что же думал сам Бонапарт? – Он был политик. В виду Консальви и папы он играл на струнах церковности; но профессору Кабанису (раньше другу Мирабо) он сказал: «Знаете ли вы, что означает недавно мною подписанный конкордат? Это религиозное оспопрививание: через пятьдесят лет во Франции не будет больше религии"…
Хотя и в самом Риме отдельные кардиналы высказывали сомнения касательно конкордата, однако не прошло еще и сорока дней, как папский посланник явился в Париж с великолепно изготовленным, самим папой подписанным документом. Бонапарт в то время занимался изучением пространной Церковной Истории Клода Флери (ум. 1723), из которой ему стало ясно, что при настоящих обстоятельствах для него было бы полезно, если бы во Францию прибыл папский Legatus а latere. Из сочинения Флери он убедился, какую силу в средние века имели легаты, как они в различных государствах играли роль маленьких пап. Если бы в Париж прибыл такой снабженный надлежащими полномочиями легат, то первый консул, забрав его в свои руки, мог бы достигнуть всего. Поэтому он потребовал от папы прислать в Париж легата, и в то же время предложил на этот пост кардинала Капрару. Последний был нунцием в Кельне, Люцерне и Вене, и о нем говорили, что он не чужд фебронианских симпатий. Папа согласился с предложением первого консула, и 4 октября вечером кардинал незаметно, как он и сам желал того, отправился в столицу Франции. Чрез несколько дней он был у Талейрана, и последний немедленно сделал ему радостное сообщение, что новоизобретенный культ теофилантропизма уничтожен. Между тем кардиналу Капраре предстояли такие же трудности, с какими приходилось бороться Консальви. Но только кардинал-легат не обладал ни умом папского государственного секретаря, ни его силой воли. Вести переговоры от имени Франции Бонапарт поручил янсенисту Порталису (впоследствии министру исповеданий), знакомому с церковным правом, но и сам внимательно следил за ними, и при своей необычайной гениальности первый консул так удивил Капрару своими обширными познаниями даже в каноническом праве, что последний невольно сказал о нем: «Он рассуждает, как канонист и богослов по профессии». Бонапарт желал, чтобы провозглашение конкордата состоялось 18 Брюмера (9 ноября); но оказалось невозможным все закончить к этому времени. Как присягавшие, так и не присягавшие французские епископы должны были сложить с себя сан; затем следовало изготовить буллу о новом распорядке епископий, наконец назначить новых епископов, – что встречало особенные затруднения, потому что Бонапарт явно намеревался избрать несколько новых епископов из числа присягавших. После подписи конкордата папа обратился к епископам Франции с посланием, в котором просил их оставить свою должность и притом в точение десяти дней. Все не присягавшие епископы, находившиеся во Франции, немедленно исполнили требование папы, обнаруживая безусловное послушание, и по их стопам последовали также епископы, находившиеся в Италии. Только один из них, епископ безьерский, с просьбой о позволении сложить с себя сан обратился сначала к Людовику XVIII. Французские епископы, нашедшие себе дружелюбный прием в Испании, Швейцарии и Германии, также немедленно отправили покорные ответы на папское послание; колебались только те восемнадцать епископов, которые бежали в Англию. Они резко критиковали конкордат: некоторые находили даже сомнительным, в праве ли был папа предъявлять епископам такое требование; другие думали, что сначала нужно получить согласие короля Людовика XVIII. Тринадцать из них долго колебались подчиниться, вероятно отчасти потому, что находились под влиянием английского правительства, которому на руку было религиозное разделение внутри Франции, как подрывающий эту страну фактор, и не хотело устранять его. Вообще присягавшие епископы, как и большинство не присягавших, были готовы, при наличных обстоятельствах, отказаться от своих должностей; но некоторые из них употребляли при этом выражения, которые оскорбляли папу, обнаруживая в них «печать янсенизма».
После того, как епископские кафедры были очищены, нужно было вновь заместить их, и согласно конкордату выбор принадлежал Бонапарту, а каноническое утверждение – папе. Прежде всего, произведено было новое распределение епископских диоцезов, – дело, в котором Бонапарт принимал живое личное участие. При этом он входил во всякую мелочь, определял, какие диоцезы должны считаться главными, и где должны быть расположены церковные дома. Так как он видел, что десяти митрополий и сорока епископий недостаточно, то щедро прибавил к ним еще десять новых епископий, на что кардинал-легат конечно с радостью согласился. Затем был назначен новый состав епископата. К чести старых легитимых епископов нужно сказать, что они не прибегали ни к каким обходным путям, чтобы опять достигнуть епископской власти; напротив, большинство не принимали предлагавшихся им новых епископий, так что приходилось прибегать к сильному давлению на них. От присягавших епископов папа требовал недвусмысленного заявления в том отношении, что они «подчиняются приговору папского престола в отношении церковных дел во Франции и будут исполнять его, другими словами – признания папского обвинительного приговора над революцией и гражданским положением духовенства. Но так далеко Бонапарт не хотел идти. В Риме напротив, найдено было требование папы еще слишком мягким. Приказано было напечатать подложный номер «Монитера», в котором прокламация Наполеона к египтянам читалась так: «наместника Иисуса Христа на земле изгнал он из Рима». При этом имелось в виду внести крайнее раздражение в умы, и некоторые даже советовали папе бежать на остров Мальту и лучше искать себе убежища у англичан, чем положиться на первого консула, забывшего Бога. Но в Париже на папское притязание смотрели, как на нахальство. Ведь присягавшие члены духовенства были еще сторонниками революции, и поэтому, во что бы то ни стало, в Париже желали защитить их от унижений. Бонапарту особенно указывали на некоторых из присягавших епископов, которых общественное мнение решительно требовало занести в состав нового епископата, и не раз в столице дело угрожало дойти до серьезных беспорядков из-за этого. Бонапарту пришлось превысить пределы своей консульской власти, и пятьдесят членов, как заведомых противников конкордата, удалить из законодательного собрания, прежде чем он мог надеяться добиться признания конкордата со стороны большинства последнего. Наконец, кое-как со стороны Рима были устранены и последние недоразумения и 2 апреля 1802 года конкордат был принят в государственном совете «без рассуждения». Затем утром 5 апреля его надлежало предложить законодательному собранию, однако не для обсуждения вопроса о его принятии или отвержении, но для того, чтобы провозгласить его в качестве обязательного закона для республики. При этом на Порталиса возложена была задача ниспровергнуть последнее возможное противодействие в законодательном собрании. Эту задачу он разрешил в блестящей речи, в которой сначала доказал необходимость религии, именно тем, что нужно иметь нравственность; а нравственность без догматов была бы не что иное, как «правосудие без судей». С большинством людей ничего нельзя поделать доказательствами; они нуждаются в повелениях, следовательно – в религии, а не в философии. Преимущество положительных религий и состоит в том, что в них есть обряды: абстрактная религия никогда не может сделаться народной религией. Атеизм для государства гораздо опаснее, чем суеверие. Но не следует ли ввести и утвердить какую-нибудь новую религию? Это невозможно. Религии должны блистать своею древностью и их нужно принимать на веру, как дело Божие. Религия погибает, как скоро в ней начинают видеть руку человеческую. Почему же не остановиться на христианстве? Неужели религия Декарта, Ньютона, Паскаля, Боссюета, Фопелона может стоять в противоречии с просвещением (разумом и образованием) и добрыми нравами? Правда, продолжал оратор, христианство имеет несколько странных догматов; но они «наполняют пустое пространство, которое оставил разум и которое человеческая фантазия, конечно, наполнила бы наихудшим образом». Кроме того, государство должно поддерживать религию уже потому, что ему необходимо иметь ее под своим надзором (!). Заключенный теперь конкордат должен считаться даже со стороны государства очень выгодным, и особенно в виду тех «органических членов», которые присоединены к нему.
Такою речью имелось в виду посодействовать, с помощью, разумеется, Бонапарта, восстановлению «алтарей» во Франции, причем «Органические члены» представляли достаточную гарантию независимости правительства в его отношениях к Риму. Они были составлены без ведома папы и подали ему позже повод к самым резким возражениям. В действительности они делали церковь слугой государства «Никакая булла, никакое послание или другая грамота папы», – говорилось в них «не могут быть опубликованы или напечатаны без позволения правительства. У него же (правительства) легаты и нунции получают свои полномочия, чтобы иметь право исполнять свою обязанность во Франции. Даже и постановления вселенских соборов не могут получить во Франции значения, прежде чем правительство не исследует и не утвердит их; без государственного одобрения не может происходить и церковных собраний в стране. Никакие церковные акты не могут совершаться без особого утверждения, то есть, за исключением тех, которым правительство наперед дало свое одобрение. Во всех вопросах, а также и церковных, всякий может обращаться к государственному совету, как к своего рода высшему апелляционному суду. О преимуществах какого-либо рода не может быть более речи. Архиепископы и епископы могут присоединять к своему имени слова – Citoyen или Monsieur: (гражданин или господин), а все другие титулы запрещаются. Если какой-либо архиепископ воспротивится посвятить себе епископов суффраганов, то вместо него может сделать это старший епископ. Епископом может делаться человек лишь тридцатилетнего возраста, и притом если он природный француз. Епископы без позволения первого консула не могут оставлять своих диоцезов. Все учителя в духовных семинариях должны подписывать галликанские декларации 1682 года, а также принять присягу в том, что они и своим ученикам будут внушать содержащиеся в них учения. Никто из не·французов не может без особого позволения сделаться священником во Франции. По всей Франции должны употребляться один и тот же катихизис и одна и та же литургия; кроме воскресного дня, никакие другие праздники не могут быть вводимы без особого разрешения правительства. Все служители церкви должны носить обычную французскую одежду и одеваться в черное; только епископам позволяется носить крест и фиолетовые чулки. В тех местах, где есть различные вероисповедания, никакие церемонии не могут совершаться вне церквей. Венчание можно совершать лишь над теми брачными четами, которые уже заранее заключили между собою гражданский брак. Архиепископы получают жалованье от папы по 15,000 франков, епископы по 10,000 и священники по 1,500 или 1,000 франков, кроме помещения и сада».
Несмотря на добавление этих «органических законов», «законодательное собрание не очень расположено было проглотить горькую пилюлю, которую представлял для него конкордат. В тот же самый день, как Порталис произнес свою речь, депутация от собрания испросила себе аудиенцию у Бонапарта. Представитель ее произнес речь, в которой говорил об Амьенском мире, но ни единым словом не упомянул о конкордате. Это была очевидная демонстрация, на которую, однако, Бонапарт не обратил внимания. Выразив свою благодарность, он сказал лишь следующее: «весь французский народ жаждет окончания религиозной смуты и восстановления порядка в богослужебных делах. Подобно нации, и вы также должны придти к соглашению по предмету ваших совещаний. Французский народ с живейшим удовольствием услышит, что нет такого законодателя, который не голосовал бы в пользу мира совести и мира семейного, для блага народа имеющего больше значения, чем тот мир, по поводу заключения которого вы только что выразили свое благожелание правительству»! Это заявление ничего не оставляло желать в ясности; и два дня спустя законодательное собрание приняло конкордат в качестве закона 220 голосами против 21. В тот же день принял это постановление также и «трибунат» 78 голосами против 7. Парижская чернь и фанатические приверженцы революции попытались выразить свою месть тем, что освистали драму, которую один из трибунов, говоривших в пользу конкордата, поставил во «французском театре», да солдаты выражали свое удивление тому, что их «маленький капрал» заговорил в церковном тоне.
В пятницу, 9 апреля, Капрара официально был принят в Тюйльерийском дворце в качестве легата папского престола. Он выразил желание, чтобы перед ним всадник вез золотой крест, как это было в обычае в древности, когда легаты отправлялись ко двору. Но такого зрелища правительство не осмелилось представить парижскому населению. Поэтому золотой крест спрятали в коляске, которая ехала перед кардиналом-легатом. Бонапарт принял легата во главе блестящего собрания и милостиво выслушал его речь. Затем Капрара принял присягу. За день перед тем Бонапарт издал декрет, которым последний признавался официальным легатом, если он наперед, «согласно с традиционными форами», даст обещание сообразоваться с законами государства и «вольностями» галликанской церкви. Это выражение, без сомнения, большинством понималось тогда в том смысле, что легат должен признать четыре галликанских положения 1682 года. В действительности это было не так. Присяга эта просто выражала общий обет послушания. По принятии легатом присяги, Бонапарт высказал надежду, что «плод его миссии будет с радостью приветствуем просвещенными философами и истинными друзьями человечества». В следующее воскресенье, которое совпало с Вербным, канонически были посвящены четыре новых прелата, и среди них Бернье епископом орлеанским. Каждый из новых епископов получил при этом денежный подарок, крест, епископский посох и епископскую митру (инвеституру). Торжественное посвящение состоялось в соборе Парижской Богоматери, который тогда еще находился в руках присягавших. Этот прекрасный храм между тем находился в самом жалком состоянии. Правда, с крайнею поспешностью в нем произведены были кое-какие поправки; но ризница не была в порядке, так что пришлось воспользоваться близлежащим зданием. Необычное зрелище собрало огромную массу народа. «Церковь, говорит Тьер, переполнилась бесчисленными христианами, которые скорбели о печальном положении религии и которые, безразличия партий, все благодарственно приняли милость, которую в этот день оказал им первый консул».
Накануне праздника Пасхи Бонапарт издал прокламацию, в которой он приглашал французов к участию в торжестве следующего дня, именно по случаю обнародования конкордата. «Во время революции – говорилось в этом приглашении, – вообще проникнутой любовью к свободе, вдруг возникли религиозные распри, которые были бичом для ваших семейств, питали партийный раздор и ободряли ваших врагов. Неразумная политика старалась подавить эти распри под ниспровергнутыми алтарями, под развалинами самой религии. Прекратились те благочестивые праздники, на которых граждане называли друг друга дружелюбными братскими именами и взаимно признавали себя равными, под десницей Того, Кто сотворил их всех. И умирающий был одинок в своей скорби, не слышал более того утешающего голоса, который укрепляет христиан надеждой на лучшую жизнь; Сам Бог как бы изгнан был из мира. Пример веков и разум повелели нам искать себе убежища у папы, чтобы он опять водворил мир среди общин и умиротворил сердца». Затем делалось обращение к священникам: «Вы, служители религии мира! Забудьте ваши распри, ваши домогательства – и ваши ошибки. – Граждане пусть научаются от вас, что Бог мира есть также Господь воинств, и что Он противоборствует всем тем, которые не хотят, чтобы Франция была независимой и свободной».
Наконец наступил день Пасхи (18 апреля 1802 г.), который в то же время должен был получить особое значение – вследствие официального объявления амиенского мира и конкордата. Ранним утром, когда первый консул обменивался с посланниками иностранных государств грамотами по этому мирному договору, по улицам прошла полугражданская, полувоенная процессия, причем всем объявлялось о конкордате. Около 11 часов Капрара отправился в собор Богоматери, в сопровождении архиепископов и епископов в полном их облачении, и на этот раз перед легатом был несен золотой крест. Золоченые кареты и коляски от времен Людовика XV величаво двигались к церкви, которая была наполнена дамами в самых праздничных нарядах; и в первый раз все видели при карете госпожи Бонапарт слугу в зеленой ливрее с золотыми кистями, что впоследствии сделалось цветом Наполеонидов. Первый консул следовал в церковь во главе своих верных приверженцев. По дороге это блестящее шествие встречено было массой генералов, и по мановению Бонапарта все они присоединились к шествию (хотя для этого пришлось прибегнуть к маленькой военной хитрости). Престарелый архиепископ эксский, Буазжелен, произнес торжественную речь, которая представляла собою не что иное, как панегирик генералу и первому консулу. Оратор делал сравнение между ним, Пипином и Карлом Великим. Все это было прелюдией к коронованию Бонапарта императором. Бонапарт потому именно и избрал для этой роли архиепископа эксского, что последний был оратором при коронации Людовика XVI в Реймском соборе. Вообще все обставлено было так, как будто у Франции был один только властелин, а не три консула, и одному только Бонапарту, буквально, покадили фимиамом. Когда священники спрашивали утром, не нужно ли и двум другим консулам также покадит фимиам, то Бонапарт ответил: «Нет! – такое благоухание было бы для них слишком сильным». Это явное посягательство на единодержавие, вместе с восстановлением римско-католической религии, еще более раздражило сторонников революции. Мадам Сталь в этот день заперлась в своей комнате, чтобы «не видеть этого отвратительного зрелища»; и даже многие из свиты Бонапарта были крайне недовольны. По возвращении домой первый консул сказал одному из генералов: «Не правда ли? – Сегодня все, по-видимому, совершено по древнему порядку». Тот на это ответил ему: «Да – с единственным исключением, что 2.000.000 французов умерли за свободу, и их уже опять нельзя возвратить к жизни».
После заключения конкордата Бонапарт отправил к папе письмо, в котором подписался: «Вашего святейшества наипреданнейший сын». Однако, между папой и им все еще оставался неразрешенным серьезный спорный вопрос касательно «органических членов». Рим был весьма недоволен не только самыми «членами», но еще более самым способом, как они были навязаны. В Париже появилось сочинение, в заглавии которого стояло напечатанное крупными буквами слово «Конкордат». «Органические члены» в нем были напечатаны вслед за статьями конкордата и под тем же самым числом, так что все имело вид, как будто они составляли нераздельную часть заключенного с напои конкордата. По поводу этих «членов» Консальви сказал: «Они ниспровергали почти все здание, воздвигнутое нами с столь большим трудом, превращая его в развалины. Постановления, которые делал конкордат относительно свободы церкви и культа, опять отдавались на волю галликанской юриспруденции, и церковь Франции должна была опасаться возвращения прежнего рабства». И его опасения вполне разделяли папа и папские богословы. Но ничего нельзя было поделать. Все представления, все просьбы, все угрозы оставались бесплодными; «органические члены»вошли в силу. Кроме того и вообще оказывалось чрезвычайно трудным провести постановления конкордата в жизнь и в отдельных случаях примирить взбаламученную революцией церковь с церковью монархии. Не присягавшие священники и епископы не могли забыть темного прошлого присягавших, которые в свою очередь видели в первых часто предателей дела Франции и свободы. Бежавшие епископы посылали частью из Англии, частью из Испании, Германии и Польши пастырские послания к своим прежним паствам, увещевая их не принимать нового порядка. Бонапарт пришел в ярость от этих новых возмутителей, и Талейрану пришлось действовать против них дипломатическим путем. Соглашение с Римом, впрочем, этим не было нарушено. Бонапарт послал папе составленный по его приказанию словарь китайского языка, и в одушевленных словах благочестивый папа благодарил его за то облегчение, которое этим будет доставлено миссии в Китае. Еще большую радость доставил ему первый консул подарком двух кораблей, которые были переименованы и получили названия «св. Петр» и «св. Павел». Папа был вне себя от радости, и римляне начинали мало-помалу забывать, что и в их городе когда-то революция поднимала свою голову. Пий со своей стороны оказался столь благорасположенным к Бонапарту, что назначил кардиналами четырех французских епископов, между прочим также Феша, брата Летиции Бонапарт, матери консула. 27 марта 1803 года в Тюльерийском дворце состоялось церковное торжество, при котором Летиция испытала редкую радость быть свидетельницей, как ее сын подавал кардинальскую шляпу ее брату совершенно так же, как прежде Людовик XIV подавал се великим кардиналам.
В то самое время, как происходило провозглашение конкордата, один молодой, неизвестный дотоле дворянин из Бретани, по имени Франсуа Шатобриан, издал сочинение, в котором под заглавием «Гений христианства»восхвалял красоты христианства. Сочинение это удостоилось высокой похвалы в «Монитере», но подверглось самой резкой критике со стороны вольнодумцев. Автор старается в нем ниспровергнуть Неверов, доказывая, что христианство ни нелепо, ни грубо, ни мелочно, как стали смотреть на него под влиянием Вольтера и Энциклопедии, «этой вавилонской башни в области науки и разума». Сам со скорбью и слезами придя к вере, он старался теперь довести до слез и других, изливая блеск поэзии на «красоты» веры и богопочтения. «Христианство, – заканчивает он, – совершенно; люди же несовершенны. Следовательно, христианство не может происходить от людей; оно, очевидно, произошло от Самого Бога. Если же оно от Бога, то люди не могут иначе познавать его, как только чрез Откровение. Следовательно, христианство есть религия богооткровенная»10). Это сочинение, по всему своему характеру, было более поэтическим, чем апологетическим трудом, более богатым образами, чем мыслями. Автор, видимо, был глубже проникнут произведениями классической поэзии, чем Св. Писанием. Он просто старался прикрыть бездну, отделявшую христианство от вольнодумства того времени. Поэтому и то эстетическое «пробуждение», которое он произвел, создало больше романтиков, которые могли проливать слезы умиления над красотами учения веры и богослужения, чем истинных христиан, решившихся жить жизнью самоотречения и веры. Вот почему шатобриановский взгляд на христианство нисколько не убедил Неверов, а только подал повод к спорам и распрям среди эстетиков. И это не удивительно, потому что разукрашенное эстетическими прикрасами христианство Шатобриана мало имеет общего с истинным христианством, а потому и нападения на него не касаются последнего.
Не только литература, но и искусства также были привлечены к делу прославления конкордата. Появилась картина, на которой изображался папа в тот самый момент, как он подписывает поданный ему кардиналом Консальви конкордат. Изображение это было выгравировано на меди и отпечатано в 5.000 экземпляров для распространения в народе и та же гравюра кроме того в небольших снимках была отправлена во все приходы страны, как памятник мира между Бонапартом и Римом.
Итак, мир между церковью и государством был заключен. Но насколько он был прочен? В июне 1803 года Шатобриан, которому незадолго перед тем случилось присутствовать при одном совершенном кардиналом Фешом рукоположении в Лионе, писал своему другу: «Если бы сегодня всемогущий человек отнял свою руку, то завтра философский дух времени заставил бы священников пасть под мечом – веротерпимости, и во второй раз отправил бы их в филантропические пустыни Гвианы». На столь слабых основах покоился этот мир! Но кроме того была еще и другая опасность для церкви, которой тогда еще не представлял себе Шатобриан: «всемогущий человек» мог не только «отнять руку», но эту свою руку – и возложить па церковь. Но прежде чем дело дошло до этого, сам Пий должен был оказать этому человеку величайшую услугу, какую только в состоянии был вообще сделать папа, именно придать блеск законности короне, которую захватил этот смелый воитель.
4. Коронование Наполеона
Итальянский конкордат. – Положение дел по Франции. – Желание Наполеона упрочить свою власть чрез коронацию. – Переговоры о вызове папы в Париж. – Прибытие папы. – Церемония коронования. – Самовластный поступок Бонапарта. – Служение папы. – Планы Наполеона. – Требования папы. – Разногласия. – Возвращение павы в Рим.
После многих затруднений, уладив наконец дело церкви во Франции, папа должен был и уладить его у себя дома в Италии. Дело опять было очень трудное, потому что идеи великой французской революции нашли себе живой отголосок, прежде всего именно в Италии, где горячие головы открыто кричали о необходимости покончить с папством, как вековым бременем, отягощающим страну и препятствующим ей в стремлении к свободе и просвещению. Но там же папство имело такие прочные корни во всем складе государственной и бытовой жизни, что движение это не могло быть особенно глубоким и потому там раньше, чем где-либо, началась и реакция в пользу восстановления нормальных отношений между церковью и государством.
Когда в Италии под влиянием Франции была провозглашена республика, то положение дел сначала было столь смутное и неопределенное, что, в сущности, водворилась полная анархия. Но так дело не могло долго оставаться, и потому в конце 1801 года в Лионе состоялось чрезвычайное совещательное собрание уполномоченных от северо-итальянского государства, чтобы выработать форму правления для юга. Собрание единогласно выбрало Наполеона Бонапарта президентом итальянской республики и так как папство было восстановлено, то собрание нашло необходимым считаться с этим фактом и согласилось на принятие некоторых законов касательно положения церкви, по которым служителям ее предоставлялось даже более благоприятное положение, чем какое они занимали раньше. Все это делалось под влиянием Бонапарта, который, конечно из политических видов, хотел упрочить церковь в Италии, и потому во главе новой итальянской конституции велел поставить слова: «Католическая, апостольская и римская религия есть религия государственная». Этим видимым знаком уважения к церкви он хотел привязать к себе народ, дороживший папством, и, чтобы упрочить свое положение там, хотел упорядочить отношения между государством и церковью в Италии также посредством конкордата, на подобие французского. Однако в самой Италии в кружках вольномыслящей интеллигенции продолжал господствовать сильный антипапский дух и потому многие высшие сановники республики были против конкордата. Вице-президент Мельци был отъявленный враг церкви, и этот враждебный церкви дух, особенно господствовавший в правительственных кружках в Милане, выразился в декрете от 23 июня 1802 года, который находился в явном противоречии со сделанным в Лионе постановлением и ставил церковь в полнейшую зависимость от государства. Тогда Бонапарт сам взялся за дело о конкордате и, поддерживаемый приверженцами французского конкордата, довел дело до счастливого конца. Он написал северо-итальянским сановникам грозное письмо, и добился того, что 16 сентября 1803 года в Париже был подписан итальянский конкордат. По утверждении его государственным советом в Милане он 2 ноября того же года получил силу закона. Однако и итальянский конкордат не обошелся без того же придатка, как и французский. Мельци издал несколько добавочных постановлений, в роде «органических членов», принятых во Франции, и этим немало причинил огорчения папе.
Между тем во Франции все двигалось исполинскими шагами к восстановлению империи. Наполеон формально принял императорский титул, и в Париже уже начали говорить о том, что он хочет получить коронование от самого папы. Только не сходились еще в том, где будет происходить коронация, в Аахене ли, любимом городе Карла Великого, или в Париже, или в Лионе. Сам Наполеон с любовью останавливался на этой мысли. Кардинал Капрара немедленно сообщил о его намерениях в Рим, причем заявлял, что от такого коронования могла произойти только польза для религии, церкви и государства. 9 мая 1804 года он обедал вечером в Сен-Клуумадам Бонапарт. Там присутствовал новоизбранный император и вступил с кардиналом-легатом в интимный разговор. «Все, – рассуждал он в интимной беседе, – говорят мне, как было бы превосходно, если бы мое помазание и коронование совершено было самолично папой, и это было бы также и в интересе религии. Невероятно, чтобы какая-нибудь из держав сделала против этого возражение. В данный момент я не буду обращаться прямо к папе, потому что не хочу подвергать себя риску отказа. Но все-таки поведите дело, и если вы мне ручаетесь за успех, то я сделаю необходимые шаги и по отношению к папе». На следующий день Капрара написал сообщение об этом разговоре в Рим. При этом он упомянул, что Бонапарт приводил пример Пипина, который помазан был папой Захарией; что он вообще «говорил с редкою серьезностью». Взгляд легата сводился к тому, что папа, несмотря на престарелый возраст, здоровье и другие обстоятельства, должен пойти навстречу желанию императора. В последующем своем сообщении он опровергал возражение, что Наполеон мог бы, по примеру Карла Великого, сам отправиться в Рим, тем, что «император не может оставить центра своего государства». При этом в пользу своего предложения он приводит даже тот несколько материальный мотив, что прибытие папы привлечет массу народа в Париж, а бедный, весьма истощенный войной город сильно нуждается в ресурсах.
В Риме сильно задумались на счет предложения Капрары, потому что сомневались в искренности Наполеона. К тому же и церковные дела не были вполне улажены. Из Англии французские епископы продолжали нападать на конкордат, который принуждал духовенство принимать присягу в верности новому режиму во Франции и молиться за него. Из Варшавы «граф Лилль», впоследствии Людовик XVIII, также издал протест против всего, что произошло с 1789 года. Эти обстоятельства требовали от Рима крайней осмотрительности, и потому начались дипломатические переговоры, которые продолжались целых пять месяцев. Дядя Наполеона, кардинал Феш, в качестве французского уполномоченного вел в Риме дело своего племянника, но, однако не всегда с надлежащим тактом. Бывший интендант (именно во время первой итальянской войны) как-то странно выглядел в своем кардинальском одеянии и был далеко не скромен на язык. Когда однажды кардинал, после оживленного устного переговора с Консальви садился в карету, и слуга спросил, куда должен ехать кучер, то он со своею обычною раздраженностью сказал: « А casa di diavolo»11. Люди разных классов, а случайно также и один из иностранных посланников, слышали это, и рассказ об этом распространился по всему Риму.