Полудницы

– Чувствительный юноша. Он всегда такой взрывной?

– Он рос без родителей, вы же знаете, как это непросто.

Гульшан знала. Хорошо еще, что его воспитывал дед. После смерти бабушки какие-то незнакомые люди пытались засунуть ее в приют. Она год бегала от них, живя то у одних, то у других знакомых. Нашлись друзья: супружеская пара, которая приняла ее в свою семью и дала возможность перевести дух, пока она поступала в медицинский.

Девушка обладала отличной памятью, к тому же полжизни спасала людей от смерти и имела практику, с которой большинство ее однокурсников никогда не сталкивались. Почти четверть из них отсеялись уже на первых занятиях в морге, а на хирургической практике – еще четверть.

Гульшан недоумевала, чего боятся эти студенты, и однажды поняла: большинство из них попали сюда по блату, через знакомых или за приличную взятку. Это были молодые люди и девушки, которые не понимали, что они здесь делают и почему должны целый день пялиться на человеческие внутренности. Некоторые из них, когда сдавали экзамен, не могли даже ответить на вопрос, где находятся надпочечники.

Через некоторое время Гульшан стало по-настоящему страшно за тех, кого собирались лечить такие доктора. Даже санитары, с которыми она прежде работала, и которых редко можно было увидеть трезвыми, знали свое дело, и руки у них в момент укола не дрожали (что было странно, так как их частенько потрясывало в другое время).

Дисциплины, которые ей не давались, она брала измором, так что ее не раз под самый вечер выгоняли из библиотеки уборщицы. Она вздыхала, но уходила, потому что хорошо понимала их – ее больше никто не опекал, и ей самой приходилось подрабатывать мойкой полов.

Она бы, наверное, с первого раза сдала выпускные экзамены, если бы ей не встретился Жако. Широкоплечий кудрявый интерн, поющий под гитару густым сочным баритоном. Он был не ахти каким врачом и сильно раздражался, если кто-то разговаривал, когда он поет (а поговорить Гульшан любила, особенно слушая все эти песни уже в сотый раз). И, тем не менее, он был единственным, кто помог ей на время забыть о невыносимом одиночестве. К тому же на пятый год учебы Жако казался куда привлекательнее поджелудочной железы в разрезе.

Но и Жако не помешал ей стать врачом. Хотя косвенно и пытался…

Узнав о том, что у нее будет ребенок, он перестал петь песни и стал так нервно себя вести, что Гульшан предпочла невыносимое одиночество, которое вдруг показалось вполне сносным по сравнению со всеми его «но!».

«Но где мы будем жить? Но как я закончу академию? Но ты уверена, что мы это потянем? Но вдруг это не мой ребенок?».

Неожиданно Жако вспомнил о родственниках на другом конце страны и о вакансии в другой больнице. Она отпустила его с миром и облегчением. Какое-то время он звонил и продолжал «нокать» в трубку. Гульшан даже пару раз приходилось успокаивать его совесть.

Ребенок так и не появился на свет. Может, не хотел жить без отца, или просто-напросто из-за того, что она много наклонялась, работая уборщицей, и сильно волновалась по поводу несданных экзаменов. Потерю она восприняла как шанс начать новую жизнь. Но до сих пор ей иногда снилось, что она беременна.

Через полгода ей больше никто не мешал закончить медицинскую академию. Она устроилась в больницу, где работала бабушка, – там ее приняли как старого друга. Ее восхождение к должности главврача было отчасти случайностью. Гульшан считала, что заняла это ответственное место не благодаря своим исключительным способностям, а потому, что в округе больше не оказалось ни одного достойного кандидата. Врач, который работал до нее, уже лет пятнадцать как должен был уйти на пенсию. Он путал не только имена подчиненных, но и истории болезней, названия лекарств и медицинские документы.

Несколько лет Гульшан делала за него всю работу, и назначение ее на должность главврача не сулило никаких перемен. Сначала она не хотела руководить, но ведь и врачом она когда-то тоже не собиралась становиться. Все случилось так, словно профессия выбрала ее, а не она профессию. С ранних лет она прыгала на резинке с моста, пытаясь убежать от своей судьбы, а резинка сжималась и возвращала ее обратно.

– Как Дэн потерял родителей? – спросила Гульшан.

– А, скверная история. – Азим дышал так, будто на голове у него был надет целлофановый пакет, каждое слово давалось ему с трудом, но он все же говорил, делая длинные паузы, чтобы набрать в легкие немного горячего воздуха. – Отца он практически не помнит. Я надеюсь на это… Тот уехал на заработки в Майкоп и, говорят, спился. Мы с дочкой, честно сказать, не сильно расстроились, потому что он был обычным деревенским лентяем и позволял себе поднимать руку на Марию, когда выпивал. А пил он почти всегда. Это я уговорил его уехать на время. Уговорил почти силой. Как раз когда он принялся за мальчишку. Зять взял оставшиеся деньги и сбежал. Впервые за долгое время Маша ходила по дому без ссадин на лице… Через много лет его нашли на автобусной остановке за триста километров от Мирного. Как-то нехорошо он погиб – с лицом, перекошенным от ужаса. В драке, наверное. Мне пришлось побывать на опознании. Больше некому было ехать. Мария…

Он охнул, размазал по щеке большую маслянистую слезу.

Гульшан поглядела на худую спину парня, ловко скачущего по камням.

– Эй, Данила! – крикнул Азим. – Иди по тропинке. Хватит петушиться!