Идея была ясной и простой, но профессор в своем академизме не учел характерных особенностей латышской буржуазии.
Апостолы примирения проповедовали одно, а активисты объединения делали другое.
Большое народное собрание было назначено на 18 февраля. Благодаря связям Франциса Балодиса оно состоялось в зале Стокгольмского университета. Уже одно это обстоятельство должно было произвести известный эффект. И произвело.
Заблаговременно в торжественном зале собирались «облупившиеся». Они рассаживались в первых рядах, перед которыми на стене, за ораторской трибуной, был распростерт полосатый флаг. Эмигранты попроще, среди них и Лейнасар, занимали места подальше. Те, которые считали себя идейным ядром объединения, всякие корпоранты, перконкрустовцы, бежавшие из Латвии офицеры сели на приготовленные для них места, окружив зал сплошным кольцом.
Из боковой двери в зал торопливой походкой вошел сам председатель Францис Балодис. Для большего впечатления обязанности его адъютанта исполнял не заместитель председателя Слокенберг, а другой бывший ульманисовский деятель — профессор Янис Варсберг.
Раздались аплодисменты. Большое собрание было открыто.
Выступали в порядке рангов, начиная с самого Франциса Балодиса. Стиль и тема выступлений почти у всех были одинаковые. Речи мало чем отличались от проклятий Свикиса в школе на острове Готланд. Во всем виноваты коммунисты. Как хорошо было бы на родине, если бы не было коммунистов! Но изгнание будет недолгим. Об этом позаботятся бог и могущественные державы. Только нужно сохранить национальную честь и достоинство. А для этого необходимо объединиться в одну организацию, которая охватила бы всех латышей. Такой организацией может быть только Латышское объединение.
После этого, чтобы доказать всеобъемлющий характер объединения, начали предоставлять слово и тем, кто одной ногой стоял в одной организации, а другой — в другой.
Тут-то и началось. Первым несмело взобрался на трибуну поэт Карлис Скалбе. Сквозь затуманенные очки он обвел взглядом зал. Вокруг рта легла едва заметная улыбка, чуть наивная, но человеческая. Затем улыбка погасла, и лицо стало серьезным. Веки прикрылись, и казалось, что поэт смотрит в себя. И вот раздались первые тихие, но все же слышные слова:
— Жизнь становится меньше, теснее. Раньше и рояли были больше, и квартиры были больше. Теперь приходится жить теснее. Автомобили и аэропланы сделали мир маленьким. Нет места для жизни. Разве это не странно?..
— Не бормочи! Говори так, чтобы можно было что-нибудь понять, — зарычал кто-то, перебивая его.
Поэт, видимо, реплики не расслышал и продолжал в том же духе:
— Что же остается? Остается только мысль. Слова стираются, стирается цвет, выразительность, но не мысль. Человек не меняется. Меняются разум, вкус, меняется восприятие и воображение, но не мысль…
Кто-то в углу подал сигнал. Раздался пронзительный свист, он продолжался несколько минут. Скалбе от удивления открыл глаза и испуганно посмотрел в зал.
Когда шум на минуту затих, Скалбе снова попытался говорить. Свистки возобновились. Они чередовались с выкриками:
— Долой комитетчиков! Долой агентов общества! Пусть идут к коммунистам! Прочь от латвийского флага!
Скалбе в недоумении повернул голову к Францису Балодису.
— Это предназначается мне?
Францис вскочил, сжимая кулаки, и, весь дрожа от злости, исступленно повторял:
— Что со скотами делать будешь? Что со скотами делать будешь?
ebooksa