Гелимадоэ

Вот как все получилось. На том и порешили. Вечером, после отъезда дяди, были внесены некоторые уточнения: каникулы остаются каникулами, но уже с сентября я начну ходить к старому учителю-пенсионеру Фрицу заниматься французским. Что до остальных предметов, то их пройдет со мной мой прежний учитель Матейка.

Я был на седьмом небе от счастья. Отъезд отменен! Еще целый год в Старых Градах! Никакой школы, только частные уроки! Точно на крыльях летел я утром к Ганзелиновым. Первой, кого я встретил, была Лида. Я высыпал ей все свои замечательные новости. Обнимал ее за тонкую талию, гладил длинные руки. Она удивленно взирала на меня с высоты своего роста, как высунувшаяся из гнезда птица. Мало-помалу, подобно ширящейся трещине во льду, губы ее разомкнулись в тихой, слабой улыбке.

Присев на порог, я кидал курам крошки, выворачивая наизнанку карманы — от радости я готов был задарить весь свет. Доры дома не было — ушла окучивать картошку, пришлось ее ждать. Я стоял у крольчатника, глазел, как кролики встают на задние лапки, тычутся подвижными мордочками в проволочную сетку. Они тоже были частью моего второго дома, который каким-то чудом у меня не отняли. Ежеминутно во двор выходила Мария, ласково гладила меня по голове.

— Значит, никуда от нас не уедешь? — искренне радовалась она. — Ты знаешь, Эмиль, без тебя нам всем стало бы скучно.

Я верил ей. Был горд. Улыбался.

В одиннадцать часов из своей амбулатории с тростью в руке вышел Ганзелин. Я вытянулся в струнку, как солдат, и отрапортовал:

— Пан доктор, я после каникул еще не поеду учиться.

Он остановился передо мной, но глядел куда-то мимо — на голубей, чистивших свои перышки на застрехе овина. Я выложил ему все: и про визит дядюшки моряка, и про его опасения. Лицо доктора омрачилось.

— Моряк! Скиталец! По-твоему, среди них есть настоящие врачи? — Он закатился хриплым, неприязненным смехом. — Что он у тебя обнаружил? Худобу? Про чахотку поминал? Ну да, ведь только одни толстяки и бывают здоровы. — Далеко сплюнув, он прошипел какое-то невнятное ругательство. Потом уставился на меня своими бесцветными глазками. — Я тебя лечил, и мне лучше знать, как у тебя обстоят дела. Ты вполне мог бы ехать. Это было бы гораздо полезней: чем дальше отсюда, тем лучше. Другая среда, другие люди. Труд, да, — но зато не возле маменькиной юбки. Впрочем, коль скоро они так рассудили, — они ведь твои родители, — коль уж они так рассудили, не посоветовавшись со мной… — Он возвысил было голос, но потом опустил глаза, задумался. — Как бы там ни было, и я рад, что мы еще целый год будем видеться, — прибавил он вполне благодушно. После чего удалился решительным шагом.

Гелена в своем белом плаще протанцевала со мной на дворе дикий канкан, так что всполошенные куры разлетелись в разные стороны. Я едва переводил дух. Мне тошно было смотреть на ее открытый рот, на ее испорченные зубы. Мария принесла и поставила на завалинку блюдечко сушеных слив.

— Ешь, — сказала она, — будем считать, что это по случаю счастливого разрешения твоих дел.

И тут, словно по заказу, к калитке подоспел однорукий Бушек и принялся крутить свою шарманку.

Дора вернулась только после полудня. С вавржинецкой колокольни донесся благовест; ему подкукарекивал колоколец с милетинской часовни.

В платочке, с закатанными рукавами, разрумянившаяся, Дора шла, неся на плече мотыгу. Мы сговорились, что не скажем ей про новость сразу, а заставим себя упрашивать.

— Дора, — закричала Гелена, будто наивная девочка, — а мы что-то знаем! Знаем, да не скажем! Отгадай, что?

Доре вовсе не хотелось отгадывать. Она смотрела на меня сверху вниз равнодушным взглядом. Я не выдержал.

— Барышня Дора… — пролепетал я; слезы навертывались мне на глаза.

Выслушав, она презрительно сжала губы.

— Ну и глупый же ты! Какой глупый! Бежать надо отсюда, бежать из этой мерзкой дыры, от родителей — лишь бы поглядеть на белый свет! Чего бы я только не отдала за это! — Она вздохнула и скрылась в доме.

Совершенно уничтоженный, я еще некоторое время сидел на пороге. И тут, словно выскользнувший из травы уж, словно пеночка, выпорхнувшая из зарослей, появилась Эмма. Она смотрела на меня вопросительно, не решаясь заговорить. Грызла мизинчик. Я видел ее сквозь полуопущенные ресницы. Так ничего и не спросив, она, не задев меня, взбежала на крыльцо настолько легко, что не отдался даже стук ее башмаков.