Гелимадоэ

— Ну и хиляк, — сердился доктор, прильнув ухом к моему боку. Меня уже не трогали его насмешки. Я ощутил умопомрачительное блаженство, какого не испытывал еще ни разу в жизни.

Высвободившись из Ганзелиновых когтей, я пошатывался на нетвердых ногах, будто после тяжелой операции. Я не осмеливался взглянуть на мягкую, пружинистую кушетку, куда недавно провалился. Уши мои, однако, живо помнили прикосновение двух гостеприимных валиков.

— Ну, ладно, — со вздохом сказал Ганзелин, снова доставая свою трубку, — хрипы пока есть. Они останутся еще по крайней мере с год.

Он потряс зажатым в руке коробком спичек.

— К счастью, от этого не умирают.

Теперь я мог бы с радостью заключить, что наконец-то он перестал сердиться, что он даже ласков со мной, как во время моей болезни, но мне это теперь было не важно. Меня занимало нечто совсем другое. Обернуться и заглянуть в темные глаза! Мне казалось, что я увижу в них нечто волшебное. Я не выдержал, оглянулся и встретил спокойный взгляд, не выражавший никаких чувств. Я проглотил горький комок. Девушка ленивым движением протянула мне рубашку. Я принял рубашку из ее рук, как епитрахиль от священника на исповеди.

— Итак, молодой человек, — добродушно попыхивал трубкой Ганзелин, — можешь спокойно идти домой, И если хочешь послушать мой совет — не отставай от других озорников и выбрось из головы все страхи касательно своего здоровья. Все, что горячка взбаламутила у тебя внутри, уляжется само собой.

Он вскинул вверх руку с трубкой, словно это был палаш и он отдавал им честь.

— Итак, тебе придется частенько приходить сюда. Ну, ничего, по крайней мере, познакомимся поближе. Может быть, мы даже и понравимся друг другу. У нас ты увидишь иную жизнь, чем у себя дома. Мы не разлеживаемся на диванах и не заботимся о цвете лица. Как знать, может это пойдет тебе на пользу, будет для тебя своего рода нравственным лечением. Ведь у нас все заняты делом и трудятся усердно! Советую тебе подружиться с моими дочерьми. К твоему сведению, вот эту барышню зовут Дора.

Кровь снова бросилась мне в лицо. Я робко пожал руку девушки, которую она подала мне с безучастным видом.

Мой первый осмотр в доме Ганзелина был окончен. Я ощупью выбрался из прихожей. На пороге меня остановила костлявая женщина, что перед тем здоровалась со мной у ворот. Улыбаясь во весь рот, она всунула мне в руку большой блин, намазанный повидлом. Я с недоумением посмотрел на нее.

— И не вздумайте отказываться!

Я поблагодарил ее; наверно, со стороны я казался ужасно нелепым. Держа блин перед собой, словно дароносицу, я дошел до пивоварни и только тут съел его, как съедает собака утащенный кусок мяса. Блин на самом деле был очень вкусным.

Я сказал себе, что, собственно, это не так уж плохо — посещать доктора. И в тот же миг перед моими глазами возникло смуглое лицо, темные очи, осененные длинными ресницами, высокая упругая грудь, к которой я мимолетно приник головой. Прислонясь к каменной тумбе, я с тоской посмотрел назад. В душе моей звучал хрипловатый голос Ганзелина, его слова: «К твоему сведению, эту барышню зовут Дора».

И внезапно хлынул поток солнечного света. В пустовавшем помещении внутри меня кто-то ходил, напевая, закрывал распахнутые окна. Гостем, который держал себя там по-хозяйски, была женщина.

Я ПРИЖИЛСЯ В СЕМЬЕ ГАНЗЕЛИНА

Если бы в тот раз, когда я впервые шел показаться доктору, кто-нибудь предрек мне, что вскоре я буду сгорать от нетерпения в ожидании очередного дня осмотра, вряд ли бы я этому поверил. А ведь именно так и случилось. Назначенный мне четверг стал моим праздничным днем. Четверг, а не воскресенье следовало бы обвести красным карандашом в моем карманном календарике. Целую неделю я по-детски ликовал в надежде снова увидеть Дору.

Увы, Дора не давала мне ни малейшего повода думать, что мой сердечный пыл поощряется ею, В противовес трем старшим дочерям доктора, принимавшим меня с необычайным дружелюбием, Дора, словно наперекор моему страстному влечению и смиренному обожанию, не хотела даже замечать моих наивных попыток завязать с ней разговор. Напрасно я делал круги около нее, когда она жала траву в палисаднике, напрасно тащился следом за ней в конюшню, когда она шла поить лошадь. На мои несмелые вопросы она либо отвечала односложно, либо не отвечала вовсе, а кончив работу, удалялась, не удостоив меня ни единым ласковым взглядом, храня на лице выражение жестокой издевки. Я изо всех сил старался заслужить ее благосклонность. Забегал вперед и распахивал перед ней дверь, когда она выносила полное ведро помоев или отправлялась в погреб за углем; всегда был начеку, готовый достать закатившийся клубок или подать иную вещь, которая ей вдруг понадобилась. Она все принимала, как должное, как услуги, которые положено оказывать даме; в лучшем случае поблагодарит мимоходом, но никогда не улыбнется, не проявит ни малейшего внимания. Чаще всего она сердито бранила меня и почти откровенно презирала. По всей видимости, мое настойчивое стремление понравиться крайне раздражало ее. На меня это действовало фатально. У меня портилось настроение, я ходил, повесив нос, а вернувшись домой, бывал неразговорчив и угрюм. И все же, спеша на очередной осмотр, я не оставлял надежд.

Видеть Дору было для меня тем же, чем для истомленного жаждой путника — глоток воды. Она отказывала мне в своем обществе так жестоко, что я готов был плакать. Напротив, общества Гелены я вовсе не искал, а оно предлагалось мне в дозах бо́льших, нежели я мог вынести. Гелена, не выбиравшая слов, во все вкладывавшая безрассудную горячность, была непредсказуема, как внезапно налетевший вихрь. Она первая стала обращаться ко мне на «ты», чем я, признаюсь, отнюдь не гордился. По временам ее привязанность была мне просто в тягость. А Гелена выражала свои чувства при всяком удобном случае: завидев меня на улице, уже издалека махала своими руками-граблями, окликала с другого конца площади, а потом ласково похлопывала по спине. Ей было решительно все равно, с кем я шел, — с отцом ли, с товарищами или со своей чопорной матерью. Мальчишки смеялись надо мной. Мать сердито хмурилась. Я стыдился Гелены, ведь она была старой и уродливой! Бывало, подкрадется незаметно сзади и закроет мне глаза руками, требуя отгадать, кто это. Разумеется, я угадывал всегда! Если я попадался ей на дороге, когда она шла покупать продукты, она вцеплялась в меня, таскала за собой из лавки в лавку и, как я ни упирался, не отпускала до тех пор, пока не запихнет мне в рот большую конфету или еще какое-нибудь лакомство.

С Геленой было невозможно дотолковаться. При всем внимании ко мне, она никогда не вникала в смысл того, что я ей говорю. Поток ее слов оглушал собеседника. Никакие доводы на нее не действовали — она была дико упряма и не желала считаться ни с чьим мнением. Последнее слово всегда должно было оставаться за ней, всегда она была права. В крайней своей ограниченности Гелена яро отвергала все без изъятия, что не одобрялось их домашним уставом. Будучи по натуре добросердечной, она в равной мере умела жестоко и беспощадно ненавидеть. Ее сварливость злила меня, бестактность коробила.