Я счел себя обязанным не отказываться от предложенного мне развлечения; встал на железную приступочку, прижался лбом к картонному козырьку. Мне пришлось сильно наклониться, поскольку сооружение было явно предназначено для детей меньшего роста, чем я. На скалистом берегу стояло голое деревце, а под ним, где-то очень глубоко, извивалась река. Через всю картину дугой перекинулся заблудившийся луч спектра. Я нажал было на ручку, но потом передумал и оставил это занятие. Удрученно вздохнув, посмотрел в окно; потом мое внимание привлекла увеличенная фотография покойной пани Ганзелиновой. Внезапно дверь широко распахнулась; я испуганно вздрогнул. Халат доктора был надет только на одно плечо; он пытался извернуться и вдеть в рукав другую руку. Я бросился на помощь.
Ганзелин не счел нужным поблагодарить меня. Он обошел вокруг, словно я был необычным существом, с которым следует держаться осторожно; потом, заложив руки за спину, остановился прямо передо мной.
— Ну, как дела? Что колотье?
Глаза его смотрели на меня насмешливо, однако в голосе не было и тени раздражения. У меня отлегло от сердца. Я ответил, что на этой неделе не было почти никаких неприятностей.
— Никаких неприятностей? — ворчливо переспросил он. — А чего ты ожидал? Вздутие? Одышку? Прострелы? Ты еще не так стар, чтобы страдать подобными недугами. Вот у меня все это есть, но я не бегаю по врачам. Твой отец желает, чтобы я тебя время от времени успокаивал. Вот я и буду тебя успокаивать, поскольку дети гейтманов в этом нуждаются.
Я повесил голову.
— Ладно, в конце концов могу и осмотреть тебя, раз твои родители полагают, что без этого не обойтись. Раздевайся!
Я заколебался. Мне вдруг представилось затруднительным раздеваться в присутствии дамы. Я страдальчески поглядел в ее сторону. Она уже не сидела на подлокотнике, а что-то перебирала на полочке с лекарствами. Мне показалось, будто она легонько улыбается.
— Снимай, снимай! — нахмурился доктор. — Или сам не умеешь? Верно, дома тебя одевают и раздевают слуги?
Я сбросил с себя пальто и положил его на вращающийся стул. Доктор подошел к окну и потянулся за своей трубкой, которая была воткнута в один из цветочных кустов, вынул из мешка кисет с табаком и принялся набивать трубку, приминая табак толстым крестьянским пальцем. Я расстегнул жилет.
— Как? В такую хорошую погоду на тебе еще и жилет? — удивился Ганзелин. — И не жарко?
Я робко ответил, что жарко, но мама хочет, чтобы я был одет, как взрослые. Ганзелин расхохотался.
— Поди ж ты, как взрослые! Между прочим, от этого ты только быстрей вспотеешь и почувствуешь колотье. А твои домашние не распорядились, чтобы ты носил еще и тулуп?
Я не мог справиться с ремешком, у меня дрожали руки.
— Послушай, — продолжал иронизировать надо мной доктор, — да ты, никак, нервный? Вижу, парень, с тобой надо обращаться очень нежно. Только я, милок, не привычен к пациентам, требующим тонкого обращения!
Я едва не разревелся. Было ясно, что этому человеку мне никогда не угодить. Горше всего было то, что меня унижали в присутствии этой красивой девушки, которая теперь стояла рядом и помогала мне складывать мою одежду.
Я обеими руками поддерживал свои штаны, чтобы они не свалились.
Ганзелин положил нераскуренную трубку на подоконник и вынул из кармана огромный, величиною с песочные часы, стетоскоп.
— Дыши глубже! — приказал он мне, наклонясь и опираясь одной рукой о колено. Я дышал так, словно собирался грудной клеткой сдвинуть многопудовый камень. И все время слышал, как за спиной у меня шуршат полы девичьего халата.
Доктор ухватил меня за плечи и нажал на ключицы, сдвинув мои лопатки так, словно выправлял перекос. Потом, как солдата на смотру, повернул меня к себе спиной и начал согнутым пальцем стучать по ребрам, как по барабану. Сквозь полуопущенные ресницы прямо перед собой я видел под расстегнувшимся халатом высоко поднявшуюся на груди красную блузку. Оттуда исходило душистое тепло. Опять поворот. Твердой рукой доктора я был согнут в пояснице. Покачнувшись и не успев что-либо осознать, я почувствовал, что мой затылок оказался прочно вжат в углубление между девичьими грудями. Я задохнулся; меня всего обдало жаром. Голова моя сладко кружилась.