— И это плохо?
— Он хочет расширить права на все нечеловеческое. Хочет, чтобы деревья вознаграждались за свою интеллектуальную собственность.
Она усмехается.
— Плохо для бизнеса, а?
— Не знаю, то ли выкинуть и посмеяться, то ли поджечь и покончить с собой.
— Скажи, что решишь. Увидимся в десять-одиннадцать. Не дожидайся, если захочешь спать.
— Уже хочется. — Он снова смеется, будто пошутил. — Тебе не холодно? Сегодня будет зябко. Застегивай пальто.
Она застывает в дверях — и снова между ними вспышка. Внезапная волна гнева и взаимного поражения.
— Я не твоя собственность, Рэй. Мы договорились.
— Что это значит? Я и не говорил, что ты моя собственность.
— Еще как сказал, — отвечает она и пропадает. Только когда дверь захлопывается, он проводит связь. Пальто. Пуговицы. Дующий ветер. «Заботься о себе. Ты принадлежишь мне».
ДОРОТИ ЕДЕТ ПО БИРЧ НА ЗАПАД, под рыжими кленами. Рэй не следит за задними фарами, не смотрит, где она повернет. Это оскорбление для них обоих. Она слишком умна, чтобы не проехать сперва мимо аудитории. К тому же: он уже стоял у окна в прошлые вечера, уже следил за фарами. Все делал, все отчаянное и отвратительное. Проверял неизвестные номера в счетах за телефон. Обшаривал карманы ее одежды с прошлого вечера. Перерывал сумочку в поисках записок. Записок нет. Только судебные доказательства его стыда, от А до Я.
Его недели недоверия уже давно превратились в свободное падение намного страшнее их молодого увлечения скайдайвингом. Паника от разоблачения скоро сгустилась в скорбь — такую же, как когда умерла его мать. Скорбь затем преобразилась в добродетель, какую он и лелеял неделями в тайне, пока и добродетель не рухнула под собственным взрывным ростом и не стала горькой нерешительностью. Каждый вопрос — добровольное безумие. Кто? Почему? Давно ли? Как часто до того?
Какая разница? Хочешь, не застегивайся. Ему уже нужен только покой, и побыть бы с ней побольше, сколько можно, пока она не разобьет все, лишь бы наказать его за то, что он узнал.
ДОРОТИ ПАРКУЕТ МАШИНУ на стоянке за консерваторией. Даже на минуту заходит — не столько чтобы подтвердить алиби, сколько чтобы сделать раскрывающийся под ней люк еще более захватывающим. Когда сотня исполнителей гурьбой выходит на сцену, она ускользает, словно что-то забыла в машине. Уже через минуту она на скользкой от дождя улице, холодная,
Она будет плохой. Опять. Плохой до дурости. Делать то, чего и не воображала. Новенькое. Узнает больше о себе — до страшного больше, на огромной скорости, захлебываясь от восторга. Что ей нравится и не нравится, когда она не врет ленивой ложью приличий. Гори последние тридцать лет высвобождающим жар пламенем. Сама мысль ее сокрушает — волшебство. Это развитие — и она уже мокрая и чуть ли не кончает от хлюпанья собственных ног, словно зеленая шестнадцатилетка, когда видит черный БМВ на обочине и садится внутрь.
Сорок восемь минут диких экспериментов. Сразу после она не может их вспомнить толком. Будто он ей чего-то подмешал, просто для прикола. Она помнит, как сидела на раздвинутых коленях на огромной кровати, хихикала, как пьяная принцесска в общаге. Помнит, как чувствовала себя большой, поэтической, королевской, божественной, потоп Брамса. Потом снова боль в ногах и легких — как у бегуна на длинные дистанции. Помнит, как он шептал ей в ухо, трахая пальцами, — смутные, зловещие, обожающие, возбуждающие слоги, которыми она питалась, не разбирая.
Время от времени в бурном море, как и неделю назад в голове с ужасающей конкретностью мелькают подробности из ее любимых романов об изменах. Она помнит, как думала: «Теперь я — героиня собственной обреченной истории». Потом — долгий и нежный поцелуй на ночь, на обочине в темной машине, в трех кварталах от консерватории. Десять шагов по скользкому тротуару — и она предает все приключение воображению: так бывает только в книжках.
Она снова на сцене, до конца еще далеко, ждет, когда мелодия пойдет вверх, и тут баритон поет: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе»[52].
РЭЙ ПРИТРАГИВАЕТСЯ К УЖИНУ — фисташки и яблоко. Чтение идет медленно, его отвлекает все на свете. Глядя на дно огрызка, он понимает, что «калике» — слово, которого он в жизни не слышал, — это всего лишь остатки зачахшего яблочного яблока. Он отрывается от чащи слов три раза в минуту, ожидая, что истина ударит, как падающий дуб через крышу дома. Его так ничто и не убивает. Вообще ничего не происходит, и продолжает не происходить с огромной силой и терпением. Ничего не происходит так всецело, что, когда он смотрит на часы, гадая, почему Дороти еще не дома, в шоке обнаруживает, что прошло меньше получаса.