Он склоняет голову и сосредотачивается на странице. Статья разжигает волнение. Должны ли деревья иметь права? В этот же день в прошлом месяце ему принесло бы огромное удовольствие испытать на прочность этот хитроумный аргумент. Чем можно владеть и кто может владеть? Что дает
Но сегодня слова плывут перед глазами. Восемь тридцать семь. Все, что принадлежало ему, рухнуло, а он даже не понял почему, что вызвало катастрофу. Ужасная логика статьи сводит его с ума. Дети, женщины, рабы, аборигены, больные, безумные и инвалиды: за века все немыслимо превратились в людей, по закону. Так почему же деревья, орлы, реки и живые горы не могут судить людей за кражу и бесчисленный ущерб? Эта идея — полный кошмар, смертельный танец правосудия, как тот, что он переживает сейчас, глядя, как отказывается двигаться секундная стрелка часов. Вся его карьера вплоть до этого момента — защита собственности тех, у кого есть право на рост, — начинает казаться сплошным военным преступлением, будто, случись революция, его за это посадят.
Восемь сорок два — и Рэй в отчаянии. Теперь он готов на все — обмануть Дороти, сделать вид, что ни о чем не подозревает. Припадок безумия сойдет на нет. Лихорадка, превратившая ее в ту, кого он не узнает, прогорит, и Дороти снова станет здоровой. Стыд приведет ее в чувство, и она вспомнит все. Годы. Как они ездили в Италию. Как прыгали с самолета. Как она въехала на машине в дерево, читая его письмо на годовщину, и чуть не погибла. Любительский театр. То, что они посадили вместе на своем дворе.
Главное — она никогда не должна понять, что он знает. Нужно быть жизнерадостным, остроумным, веселым. Стоит ей заподозрить, как это погубит их обоих. Она сможет жить с чем угодно, но только не с прощением.
Но молчание его убивает. Он никогда бы не сыграл никого, кроме честного Макдуфа. Восемь сорок восемь. Он пытается сконцентрироваться. Вечер растягивается, как два пожизненных срока. У него есть только статья для компании и мучения.
Пальцы листают статью. Он не может уследить, не может решить, шедевр это или мусор. Распадается все его «я». Все права и привилегии, все, чем он обладает. Великий дар, принадлежавший ему с рождения, отняли. Это грандиозный, роскошный самообман, неприкрытая ложь — та претензия Канта: «Животные существуют только как средства, не сознающие собственной самости, а человек является целью»[53].
КОГДА ОНА ЕДЕТ ДОМОЙ, прорывается отвращение. Но даже оно похоже на свободу. Если человек в силах видеть худшее в себе… Если человек в силах найти полную честность, полное знание о том, кто он есть на самом деле… Теперь, насытившись, Дороти снова хочет чистоты. На светофоре она смотрит в зеркало заднего вида и замечает, что прячет глаза от собственного скрытного взгляда. Думает: «Я прекращу. Верну жизнь обратно. Порядочность. Необязательно заканчивать все синим пламенем». Скорый концерт поглотит всю ее избыточную энергию. Потом она найдет еще какое-нибудь занятие. Чтобы оставаться в своем уме и не отрываться от реальности.
К Лексингтон, в десяти кварталах от дома, она уже планирует еще одну дозу. Последнюю, чтобы напомнить себе, каково это — нестись на лыжах по горному континенту. Она не будет ничтожной. У нее будет зависимость без всяких жалких решений с ней покончить. Она не знает, у чего именно зависимость — у тела или у воли. Только знает, что пойдет за собой до самого падения, чего бы это ни стоило. Сворачивая к лиственному каньону их улицы, она уже снова спокойна.
ДОРОТИ ВХОДИТ РОЗОВАЯ С ХОЛОДА. Шарф парит за ней, когда она закрывает дверь. Из рук выпадает «Реквием». Она наклоняется за ним, а когда выпрямляется, их взгляды сталкиваются, признаваясь во всем. Испуг, дерзость, мольба, наглость. Желание снова быть как дома, со старым другом.
— Эй! Ты не сдвинулся с места.
— Хорошая репетиция?
— Лучшая!
— Рад. Что ты пела?
Она подходит к его креслу. Что-нибудь из их старого ритма. Она обнимает его — Ziemlich langsam und mit Ausdruck.[54] Не успевает он встать, как она уже ускользает на кухню, чувствует, как от нее словно пахнет солью и отбеливателем.
— Я ненадолго в душ и спать.
Она умная, но у нее никогда не хватало терпения на очевидное. Вдобавок она не считает Рэя способным на простые наблюдения. Дороти моется двадцать минут, после чего выходит петь своего Брамса.
В ПОСТЕЛИ, В ПИЖАМЕ С ПАВЛИНАМИ, ошпаренная и обновленная после горячих брызг, она спрашивает: