Погода нелётная

И Маргарета не слушала. Ей всё казалось: сейчас это всё закончится. Оно всё не кончалось и не кончалось.

Когда Макс перестал отвечать на письма, она много всего подумала, и мысли были — одна другой хуже. Потом от него пришла наконец записка, из которой было ясно: он то ли пропустил за полётами громкие новости, то ли не связал две фамилии, потому что он ничего, совсем ничего, даже намёком не написал про отца.

Хотела ли она рассказать? О, она хотела рассказать всё, а потом разрешить себе рыдать ему в плечо. Но Макс был где-то там, на фронте, среди горящей смерти, и меньше всего ему нужны были её слёзы. Он наверняка потерял в Боргате товарищей, хотя и не написал об этом ни слова. А ещё письма Маргареты пользовались теперь пристальным вниманием цензора.

Поэтому она вывела на листе:

Обо мне нечего написать.

А дальше говорила о вивернах, выдуманных котах, оживающем городе и другой ерунде. Маргарета пряталась за этой несуществующей лёгкой Маргаретой, пока не растворилась в её тени.

А Макс — Макс тоже охотно писал о глупостях. О посылке с носками, фасоли, прекрасном светлом завтра, в котором они уедут вместе в какой-то очередной замечательный город. Ведь правда — не станешь же писать переживающей за тебя женщине про бои, про проблемы с патронами, про кровь, грязь, попытки жрать виверний труп, идиота-командира, отправившего двух парней в самоубийственную разведку, про ржавый гвоздь, мерещащийся в собственном затылке, про усталость, доводящую до безразличия…

Они были — два поломанных человека, отчаянно пытающихся уберечь друг друга от самих себя и тянущегося за ними тёмного шлейфа. Они повторяли своё «люблю» — и становились всё дальше и дальше; и теперь вдруг между ними — пропасть из невыплаканных слёз, несказанных слов и тяжести, которую каждый привык тащить в одиночку.

Маргарета провела пальцами по его лицу, обожглась-укололась о щетину, отдёрнула руку.

Наверное, он мог бы… понять. Если и кто-то — то он. Ну и пусть их тени непохожи друг на друга, ну и пусть у каждого из них было своё страшное; он мог бы понять.

В нём можно бы спрятаться от всего мира. Выпустить всю ту стаю разрывающих душу чертей, что грызёт и гложет до невыносимой боли всякий раз, когда Маргарета выныривает из спасительной серости. Позволить ему обнимать, топить в нежности и сказать все те слова, которые как будто рвутся быть услышанными…

И самой в ответ — разделить запертую под смешливой маской боль, сдуть с лица кошмар, позволить, наконец, признать, что прекрасное будущее, которого он так ждал — это вот оно, прямо сейчас.

Глупая, глупая мысль, что два больных человека могут как-то лечить друг друга.

Но что поделать, если больше не бывает здоровых?

— Я не хочу, — хрипло сказала Маргарета. — Я не хочу помощи. Не хочу думать. Я… меня просто нет, понимаешь? Мои тени живут по часам, катятся по одному распорядку, в четыре сводка, в двадцать минут пятого чай, а меня нет, меня нет и никогда не было, и не будет никогда, и… я хрень какую-то говорю, да?

— Иди сюда.

Стул жалобно крякнул, когда она устроилась у Макса на коленях. Болезненно скривило спину, — мужчина понятливо подставил локоть, и Маргарета, поёрзав, опёрлась на него, а потом устроила голову у него на плече. За спиной Макса волновались занавески, за ними крапал унылый серый дождь, над ним бурлило небо. И было так легко, так хорошо быть просто тенью Маргареты, скользящей через привычную повседневность.

— Мне сводку бы…

— Подождёт твоя сводка.

Тени смотрели на неё с укоризной. Они все давно отстучали в центр свои числа и теперь разбрелись, кто куда: одна читала, ловя страницами книги солнечные лучи, другая — поливала рассаду, ждущую весны в выставленных на полу консервных банках, третья — конопатила щели в потолке, через которые подтекал тающий снег. Стрелки ползли по циферблату безразличные и немые.