Затем каждая из нас вернулась в свою келью, чтобы поразмыслить о смерти. Таков приказ Сестры-Настоятельницы. А потом мы стали ждать звона колоколов, возвещающего начало похорон.
Я не думаю о ней, о её стройных ногах, о вероятности того, что она жива и ищет путь к нам. Я не думаю о распростёртой на земле бродяжке, о белом олене в испачканном платье и мужских башмаках. И не размышляю об этих пятнах, об их разнообразных оттенках, о том, как они появились. Я не знаю происхождения этой грязи: кровь ли это, глина, следы насилия, запугивания, голода, отчаяния, одиночества, – словом, следы зла. И я не представляю себе, что кладу голову ей на живот, чтобы услышать её дыхание, и не думаю, что чувствую запах вольной птицы, парящей над пропастью. Не желаю, чтобы она прервала похороны. Я не хо…
Младшая Святая возлежала на алтаре. Закат – лучшее время для отпевания, ибо часовня Вознесения Господня наполняется слабым сиянием. Его блёстки неосязаемы, мимолётны, но тебе хочется находиться в этой красоте, в центре полупрозрачных красок, и чувствовать себя в безопасности посреди такого великолепия.
Мы сели на скамьи и опустили головы, ожидая сигнала Сестры-Настоятельницы. Мне пришлось сдержать жест отвращения, потому что разложение тела Младшей Святой стало ощутимым. Некоторые сложили руки, изображая молитву, но на самом деле прикрыли носы.
Мы представляли себе Его за вратами часовни, догадывались о Его молчаливом присутствии. Он так долго ничего не изрекал, что тишина уплотнилась и материализовалась. Пульсирующая плотность рассекла воздух, раздробила его на части. Мы оставались совершенно неподвижными и дышали медленно, очень осторожно, чтобы не пораниться о прозрачные осколки воздуха. Послание было ясным: убийца всё ещё среди нас, и Он знал это, но ни Он, ни Сестра-Настоятельница не собирались что-либо предпринимать. Они всё уже сделали в отношении Мариэль.
Мариэль не убивала, но Мариэль сгорела.
Когда тишина стала удушливой, а острые осколки разорванного воздуха начали опасно вздыматься, кто-то подавил свой возглас, но он был так слышен, что все подняли головы и увидели: на алтаре – Полная Аура. Одна из избранных. Сестра-Настоятельница осталась сидеть, контролируя происходящее, которое явно было предусмотрено заранее. Излучаемый Полной Аурой свет представлял собой вспышку, неподвижное пламя, красный огонь, ослепивший нас на несколько секунд. Сама она оставалась неподвижной, и казалось, что смотрит на нас, но это не так. Затем Полная Аура замахала руками – рассчитанными движениями, – словно разрушая острые края пространства, как будто обладала способностью избавить нас от любой боли. Мы увидели отметины на её руках – свидетельство прикосновения Бога. Она открыла рот и что-то произнесла своим голосом яркой, непостижимой необъятности. Но никто ничего не понял, ведь её слова предназначались не нам. Она прикоснулась к телу Младшей Святой, и нам показалось, что голубое свечение покидает его. И что Полная Аура приподнялась на несколько сантиметров над полом, будто воспарив в воздухе. Затем она закатила глаза и потеряла сознание. Сестра-Настоятельница встала и, не растерявшись и не удивившись, подхватила её и повела за алтарь в покои избранных. Вот какая она у нас сильная и властная.
Некоторые утверждают, что ещё до великой катастрофы, давным-давно, Сестра-Настоятельница была беженкой от засухи, воевала, участвовала в боях за пресную воду и в ряде других сражений, вспыхнувших после затопления океаном огромных территорий во многих странах. Теперь некоторые шёпотом говорят, что она не женщина, ведь она может сломать тебе шею одной рукой или переломить позвоночник одним махом. И что в древних племенах её обучили разводить съедобных насекомых, а также что Он и она – брат и сестра. Я верю всему, кроме одного: на самом деле мне хорошо известно, что она – действительно женщина. Знаю,
Вернувшись, Сестра-Настоятельница остановилась посреди алтаря и сделала нам знак рукой. Мы встали и босиком пошли друг за дружкой, чтобы воздать почести Младшей Святой. Холодные плитки пола причиняли нам боль, похожую на ожоги. Когда подоспела моя очередь, я опустила голову, но не сильно, поскольку мне захотелось её увидеть. На ней лежали те немногие цветы, что нам удалось собрать. Большинство без запаха, с бледными, выцветшими лепестками. А она была чиста, почти красива, с перьями в волосах и в белой тунике, хотя то, что казалось гнилью и зловонием, сконцентрировалось внутри неё, поглощая каждое волокно плоти, разрушая всё подряд. Гниение раздуло её живот, но ведь избранные остаются чистыми.
В остальной части похоронной церемонии Он не участвовал.
Служанки смиренно подали нам зажжённые свечи, опустив головы, чтобы мы не были вынуждены лицезреть у них шрамы и клеймо осквернения. И чтобы мы не испытывали чувства отвращения. Шеренгой мы отправились в сторону сада и с удивлением увидели ставшее тёмно-синим неумолимое небо, на нём были огненные облака: оранжевые, медные, красноватые, со старинным оттенком красного. Ещё были розовые, а одно – чёрное. Словом, это было небо в своём совершенном виде. Мы не чувствовали ни холода, ни жары. В воздухе ощущалась полнота, интенсивность света. (Было ли это сигналом? Расцветилось ли небо, дабы объявить, что врата для приёма Младшей Святой распахнулись? Неужели природа пренебрегала своей собственной катастрофой, в которую была ввергнута?) Я почувствовала облегчение, ступив на прохладную траву. Пошевелила пальцами ног и улыбнулась, прикрыв губы.
Честь доставить Младшую Святую в Башню Безмолвия выпала восьмёрке любимиц Лурдес (её прислужницам). Её несли на столе, покрытом скатертью с вышитыми волнообразными узорами. Младшая Святая возлежала на листьях разных деревьев, и Лурдес надела на неё венец из самых красивых цветов, какие мы смогли найти. Над телом Младшей Святой запорхала бабочка. Послышались возгласы радости и восхищения красотой синих крыльев бабочки, но они умолкли, как только мы заметили, что она коснулась лапками лба мёртвой и обожгла его. Лурдес прогнала насекомое руками. Многие из нас попытались скрыть злорадство, вызванное её неудачей, ведь работа Лурдес оказалась отнюдь не идеальной. Шесть тлеющих следов от лапок не сотрёшь.
Мы медленно пошли вправо, потому что, шагая босиком, нужно проявлять осторожность. Тучи понемногу темнели, и с каждой секундой видимость уменьшалась, ибо свечи догорали. Мы держались на предписанной нам дистанции в тридцать шагов от Младшей Святой. Миновали кладбище, где похоронены монахи. Нам не нравится там появляться: некоторые говорят, что видели призраков, слышали крики в ночи и плач, похожий на мяуканье, а также звуки вроде шёпота и хрипения страдающих животных. Другие шушукаются, что духи монахов повсюду. И что ночью они замечают призраков, тени, слышат голоса в коридорах Обители Священного Братства. Мы прошли мимо Монастыря Очищения (полагаем, что он был домом монастырской стражи, и его назвали монастырём, хотя в нём нет ни колонн, ни галереи и там не прогуливаются монахи).
Достигнув Башни Безмолвия, прислужницы Лурдес открыли железную дверь и поднялись по винтовой лестнице с грузом на плечах. Я радовалась, что не вхожу в эту команду: слишком много ступенек для подъёма такой тяжести. Лурдес освещала путь свечой. Позже мы узнали (ведь Лурдес позаботилась о том, чтобы не один раз поведать о совершённом ритуале), что она открыла крышку люка в башне и проконтролировала, чтобы Младшую Святую аккуратно уложили в целости и сохранности на кости избранных. А мы оставались внизу дожидаться окончания церемонии. И услышали стрекот сверчков. Нам запрещено ходить на Сверчковую Ферму, но она была поблизости. Днём и ночью за ней следят служанки. Нам говорили, что за Сверчковой Фермой – только стена, которая окружает и защищает маленькую вселенную Священного Братства.
Покидая башню, мы не проверили, заперта ли дверь, поскольку немыслимо, чтобы кому-то взбрело в голову приблизиться к Башне Безмолвия. Дверь запирают лишь в том случае, если наказывают кого-то из нас, заслужившую остаться под открытым небом, взаперти, наедине с костями избранных и Просветлённых.
Избранные и Просветлённые должны сохранить чистоту, поэтому их нельзя хоронить. Их сущность неприкосновенна, священна. Тело Младшей Святой не подвергнется внешнему воздействию, ибо загрязнение земли не должно её затронуть. Солнце, дождь, ветер, какие-нибудь птицы, скорее всего, стервятники (если они уцелели) позаботятся о том, чтобы клетки кожи, плоть, суть рассеялись по небу, остались в вышине нетронутыми и чистыми. Как молвит Он, это одна из самых великих почестей, и только избранные и Просветлённые одарены такой привилегией.
Вот почему мятежница и бунтовщица Елена, упрямая и взбалмошная, уже в земле, ведь её тело было зоной катастрофы, ослепляющим вихрем.
Поминки проходили в молчании. От нас требовалось скорбеть из-за кончины Младшей Святой, изображать торжественность и огорчение, но в воздухе витала радость от возможности вдоволь поесть, вкусить незнакомой пищи. Мне не хотелось смотреть на Лурдес, которую я представляла себе сияющей в момент её триумфа, незаметно улыбающейся, поскольку она понимала, что для неё приближается возможность стать избранной или Просветлённой. Мы поглощали пироги с грибами, которые Сестра-Настоятельница велела испечь из сверчковой муки. Некоторые считают, что у муки сладковатый мягкий вкус, похожий на вкус сухофруктов. «Это похоже на миндаль», – уточнила Мария де лас Соледадес. Мы недоуменно уставились на неё, не понимая: как это ей довелось попробовать миндаль? И вообще, как она смеет говорить, когда у неё еще сохраняются шрамы на лице от ран, оставленных власяницей, и которые никак не исчезнут? Это следы позора. Мы все смотрели на неё с некоторым отвращением, потому что раны пока не полностью зажили. Кто-то сказал ей: «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», – и мы рассмеялись, прикрывая ладонью рот. Мария де лас Соледадес прослезилась, но никто не обратил внимания на её плач, никого он не взволновал. Каталина шепнула, что цианид пахнет миндалём, однако не все мы можем почувствовать этот запах, добавила другая, и они умолкли, потому что Сестра-Настоятельница позвонила в колокольчик.
В моём представлении миндаль – некое сокровище, которого Мария де лас Соледадес не заслуживает.
Нам подали кофе. Я почувствовала резкий аромат, запах опасности, но одновременно – дикую радость (вроде той, что, как мне кажется, должна ощущаться в джунглях), и, прежде чем пригубить напиток, мне пришлось закрыть глаза. Я увидела мою маму на кухне, она пританцовывает босиком, а я наблюдаю за ней с высоты моих десяти лет. Помню её платье в горошек, потёртое, но чистое, её длинные блестящие волосы, её смех, как звенящие в унисон кристаллики, её руки, тронутые лучами солнца, проникающими через окно. Она танцевала, потому что наконец-то мы сможем поесть, и напевала, потому что добыла кофе и хлеба. В то время у меня ещё была мать, учившая меня читать и писать; бережно относившаяся к книгам и объяснявшая мне: это настоящие чудеса в бумаге, она считала книги нашими друзьями. Моя мать радовалась каждому дню жизни, отмечая их разными мелкими делами; её яркое присутствие позволяло видеть красоту в мире, который деградировал с каждой минутой. Мир с дефицитом пресной воды, без школы, без электрического света. Мир, на который обрушились наводнения, осадки восьмимесячных дождей, выпадающие менее чем за час. Целые дни мы провели на крыше нашего дома в ожидании, когда утихнет стихия, мы плакали при виде наших друзей, проплывающих мимо в грязной воде: Лиспектор, Моррисон, Окампо, Саер, Вульф, Дюра́, О’Коннор – на напитавшихся влагой бесполезных картонках. Но слова застревали во мне, те самые слова, которые мама настойчиво призывала меня любить, хотя я их не понимала; происходили сдвиги грунта; приближались торнадо; скорость ветра превышала сто километров в час; падали деревья; животные необъяснимо бродили кругами целые недели и месяцы, пока не сходили с ума от истощения и не умирали; город разрушился; град камней размером с фрукты падал с неба с грохотом бомб, ледяные снаряды пробивали хрупкую завесу цивилизации, посевы гибли; установилась невыносимая жара, и рыбы заживо варились в кипящем море, а в пересохших реках погибали от жажды. Засухи, войны за пресную воду, нехватка продовольствия, голод, жажда, разруха и смерть моей матери на той же самой кухне, где она пританцовывала несколько лет назад. Кухня с заколоченным окном, без солнечных лучей, без кофе и еды, без воды и электричества, вызывающая страх. Я коснулась сухих материнских рук, поцеловала в лоб, накрыла грязным одеялом и ушла. Без слёз.
ebooksa