Нечестивицы

Я нагнулась и сначала коснулась её вздувшегося живота. Он твёрдый. Затем потрогала камень, который был у неё в руках, похожих на лапы, одеревеневшие от трупного окоченения, но мне удалось нащупать сломанные пальцы. Конечно, им пришлось их ломать, чтобы вставить камень в её руки, подумала я. И не смогла увидеть насыщенный синий цвет камня, однако всё равно его сдержанное дрожание, эта неподвижная галактика должна принадлежать мне. Я спрятала камень в кармане туники и осторожно спустилась по лестнице. Когда дошла до последней ступени, увидела её и вскрикнула от неожиданности.

* * *

Мне пришлось прервать писанину: я услышала шум в коридоре. Спрятав бумаги под матрас, я задула свечу и легла на кровать. Кто-то открыл дверь в мою келью и молча уставился на меня. Наверное, это Сестра-Настоятельница, единственная, кто может бродить по коридорам и проверять кельи ночью, предположила я. Единственная, кому позволено открывать двери без предупреждения. Единственная, кто может глядеть на нас часами, пока мы спим. Единственная, кто может войти в келью и оставаться там до следующего дня. Как она и поступила однажды со мной, но я предпочитаю не вспоминать это и не излагать на бумаге.

И вот она вошла. Ступала, топая, хотя и не хотела, чтобы её услышали. Приближение её подобно пожару. Я не могла её увидеть, но знала, что она здесь и наполняет пространство яростью урагана. В своих брюках от военной униформы, со своими длинными тонкими руками, которые кажутся хрупкими, однако смертоносны, с чертами лица, которые гипнотизируют, как у богини хаоса и разрушения. Её тёмный силуэт рассекал воздух и опустошал его. Но я почувствовала что-то ещё – вонь. (Не вонь ли это сверчков? Говорят, мёртвые сверчки издают отвратительный запах.) От неё пахло чем-то густым, так, по моему мнению, пахнут чёрный цвет, излишества, заточение, слабоумие. Но я не прервала своего дыхания, потому что это был также знойный, магнетический аромат.

Говорят (шепчутся), что она способна видеть в темноте.

Она стояла возле моей кровати и молча наблюдала за мной, пока шум в коридоре не привлёк её внимание, и тогда она ушла.

Мои пальцы запятнаны синими чернилами, которые хранились у монахов-певцов, монахов-призраков. Этими чернилами я пользуюсь лишь время от времени, когда не могу изготовить свои. Догадайся Сестра-Настоятельница осмотреть мою келью, поройся она в моих простынях – и у меня возникли бы громадные проблемы, даже, возможно, последовало бы примерное или окончательное наказание. Однако она этого не сделала, и теперь я пишу в подсобном закутке, где мы храним веники, вёдра и тряпки. Писать я могу, пока не догорит свеча, хотя иногда стараюсь продолжать и в темноте, но тратить бумагу и чернила на неразборчивые каракули мне теперь не хочется. Может, кто-то прочтёт мои записи, наши записи. Иногда мне кажется, что всё это бесполезно. И зачем только я подвергаю себя риску из-за этой ночной книжки? Нет, мне надо её написать, ведь раз я излагаю события, значит, они были на самом деле. И если я опишу их, то, вероятно, мы станем не просто частью сновидения, заключённого на планете, в пределах вселенной, которая скрывается в воображении кого-то, кто живет в устах Божьих.

В каждом из этих слов пульсирует моё сердце.

Моя кровь.

Моё дыхание.

Если я опишу это, она тоже вернётся в настоящее моей памяти. Сейчас я чётко её вижу. Она была там, в Башне Безмолвия, и я вскрикнула, не узнав её сразу. Тогда я решила, что она одна из наших, отправившихся в ночное приключение с той же целью, что и я. Воровка вроде меня. Одна из нечестивиц, жаждущих завладеть миниатюрной галактикой. Я размышляла о чьём-то присутствии, о духе Младшей Святой, требующей надгробного камня, платы за переправу через реку Ахерон, потому что в ней ничего не было от святой. Но потом она приблизилась, и я почувствовала дикий, сладковатый запах. Это была олениха. Я молча смотрела на неё, ничего не понимая.

Я считала её покойницей.

Умершей среди деревьев, в зарослях. Умершей от голода и жажды, от греховной болезни, умершей от печали, опухшей от скверны. Она была мертва, как и многие странницы, добравшиеся из опустошённых, загубленных земель.

Я не знала, что ей и сказать, как отреагировать на её присутствие. И тут она заговорила сама, но её голос не показался мне ни сияющим, ни прозрачным, ни диким, ни сладковатым. Появилось нечто другое: жёлтый взгляд волка вроде тех, что я видела на картинках в брошенных книгах Национальной библиотеки. Слышался грустный и глубокий голос того, кто знает и принимает ужасы, того, кто умеет создавать красоту.

Она поведала, что брела несколько дней, страдая от жажды и голода. А когда увидела стену и углубление под ней, принялась расширять лаз палками и ногтями, поранилась о твёрдую землю и камни, но, даже теряя кровь, копала несколько часов. Она рассказала, что ей удалось проникнуть за стену и пройти через лес и что она видела женщину в тунике, попыталась пойти за ней, но заблудилась и потеряла сознание от изнеможения. Ей потребовалось время, чтобы выбраться из леса, и она дождалась ночи в надежде найти укромное место, поскольку не осмелилась постучать в двери строения, похожего на монастырь. Теперь она повторяла, что хочет пить и есть, что я должна помочь ей и что как только она восстановит силы, то сможет работать и выполнять любое моё требование.

Свет полной луны проникал через одно из отверстий в каменной кладке Башни Безмолвия. Кожа незнакомки, казалось, излучает огонь изо льда. Она опустилась на колени, сложила руки и стала умолять меня запретной фразой. Я грубо развела ей руки и отвесила пощёчину. «Никогда, – вскричала я, – больше никогда не упоминай ни ложного Бога, ни его фальшивого сына, ни неправедной матери, и тут тебе вовсе не монастырь! Это Обитель Священного Братства, где находится Убежище Просветлённых. Тебя здесь могут сжечь, могут похоронить заживо», – шепнула я. И тут же поняла, что прикоснулась к ней, а ведь она может быть заражена, но я совершила ещё один бессознательный поступок – приложила руки к открытому рту, чтобы скрыть отчаяние. Я сделала три, восемь шагов, отдаляясь от неё, но она всё приближалась, шепча фразы на чужом языке. Я умоляла её остановиться, сказала, что она, должно быть, заражена и что я помогу ей при одном условии: только если она последует моим указаниям. А также предупредила, что она должна говорить лишь на языке Обители Священного Братства.

Послышалось пение, крик или плач; я взглянула на небо и заметила, что рассвет уже близок. Она умолкла, а затем обняла себя, будто ей стало очень холодно или она пытается защититься от того, что я ей выскажу.

Из тьмы Башни Безмолвия я заявила, что это именно я нашла её и нам нужно сохранить это в тайне; что я проявила милосердие, не убив её, что я оставила её там на выживание и что ей придётся провести в башне ещё один день, а также что я принесу ей воды и чего-нибудь поесть. Но если её заметят, то могут убить.

Не бросай меня,

я боюсь.

Она умоляла меня своей полупрозрачной волчьей желтизной. Увы, я прекрасно понимала, что жалость подобна бесшумному динамиту, заложенному в твоём сердце, и, когда он взрывается, уже нет возможности собрать осколки воедино. Этому меня научили дети-тарантулы. Не проявляя жалости, выжить можно. Безжалостной группе достаётся больше воды. У безжалостных есть время для чтения сказок о женщинах, которые запихивают тараканов в конфеты. Но Цирцею я пожалела. И она меня тоже. Однако белая олениха – это не Цирцея.