На меня кидают странный взгляд.
— Я что, такой жуткий? — голос тоже странный.
— Ну что вы, конечно нет, вы очень милый, — масло в моём голосе можно на хлеб мазать, но тут же возвращается язвительность. — Особенно когда даже кровати в отделении от ваших воплей трясутся. Так вы не ответили на мой вопрос — в чём проблема сейчас?
— Сейчас я сам стал объектом… э-э… повышенного внимания.
— И что, вы боитесь, что Верочка вас изнасилует? — не могу сдержать насмешку.
Никита Сергеевич тяжело и как-то устало вздыхает.
— Она очень молоденькая, я не хочу… обижать её.
Господи ты боже мой! С какой стати в нём вдруг проснулся джентльмен? А мужчина продолжает:
— Одно дело — замечания по работе, другое — когда нужно… ну, вы понимаете…
— Честно говоря, нет, не понимаю, — отвечаю ему. — Какая может быть трудность в том, чтобы вежливо и твёрдо сообщить человеку, что в хирургическом отделении надо работать, а не задом сверкать?
— Но… — Добрынин озадаченно замолкает.
Странное отношение к ситуации. Так боится задеть женщину намёком на неподобающий внешний вид? На меня, значит, орать можно — по работе — а Вере сказать, что её одежда не соответствует рабочему дресс-коду — тут он обижать её не хочет.
Пока я размышляю и злюсь на непонятные начальственные двойные стандарты, упускаю момент, когда ко мне вдруг прижимаются теснее. Не успеваю спросить, какого чёрта, как слышу:
— Вы что, не знаете, что врачу в стационаре нельзя пользоваться духами?
Удивительно, даже шёпотом он ухитряется препираться.
— Я не использую духи, — отвечаю так же тихо.
— Как это не используете? Тогда откуда этот запах?
Я чувствую, как сжимаются продолжающие лежать на талии руки, мужчина, качнувшись вперёд, склоняется ко мне и глубоко вбирает носом воздух, почти уткнувшись в шею под мочкой уха. По коже вдруг бегут мурашки, я чуть не ахаю, непроизвольно запрокидываю голову, но тут же дёргаюсь, пытаясь отстраниться.
— Никита… Сергеевич, осторожнее с конечностями, пока их вам чем-нибудь не прищемило! — шепчу язвительно.
— Это и правда не духи? — вдруг произносит он сипло.