Явился.
— Почему такое небрежное отношение к пациентке? — Добрынин быстро проходит вперёд и останавливается рядом с кроватью. — Мне поступило заявление на хамство персонала и отсутствие реакций на жалобы. Позвольте вам напомнить, Анна Николаевна…
— Секунду, Никита Сергеевич, — озарённая внезапной догадкой, я перебиваю мужчину. — Татьяна Ивановна, — поворачиваюсь к пациентке, — что вы ели на ужин?
— На ужин? — женщина внезапно опускает глаза и бурчит: — Что было, то и ела.
— А конкретнее? — не отстаю, потому что узнала, наконец, запах.
— Да лапшу ей сын принёс, — раздаётся голос с кровати напротив, там лежит ещё одна пожилая женщина, — вон же пахнет как.
— Какую лапшу? — хмурится Добрынин.
— Вьетнамскую, я полагаю? — внимательно смотрю на Колоскову, которой, вообще-то, показана определённая диета. И уж точно ничего острого, жирного, жареного и солёного.
— А что мне, голодом тут у вас лежать? — взрывается пациентка. — Хамят, не лечат, ещё и кормят чем попало!
Добрынин, сузив глаза, смотрит сначала на пациентку, потом на меня.
— Татьяна Ивановна, я скажу медсестре, она даст вам лекарство от изжоги, — я говорю спокойно и негромко, именно такой голос лучше всего действует на людей. — Мы хотим, чтобы вы поправились, но для этого вы должны нам помочь. Сейчас вам больше всего подходит именно больничный стол. Я передам вашему сыну, что не стоит приносить вам еду, которая будет раздражать желудок.
Колоскова фыркает и отворачивается. Похоже, конфликт исчерпан, и мы с Добрыниным выходим из палаты. Я поворачиваюсь к нему и только открываю рот, как слышу:
— Что за бардак вы тут развели?
У меня просто глаза на лоб лезут. Смотрю на начальство молча — я не ослышалась?
— Почему вы не следите за своими пациентами? — рявкает Добрынин. — Я должен тратить своё время на изжогу? — последнее слово он произносит настолько кислым тоном, что у меня самой чуть изжога не начинается. — Почему при поступлении вы не объяснили пациентке, чем чревато для неё нарушение диеты? Мне что, ходить по палатам и лекции читать?!
От дурацких обвинений, да ещё и высказанных в таком тоне, я теряюсь, а Добрынин продолжает:
— У вас, кажется, хирургическая специальность, м-м? Так какого… вы рассусоливаете с пациентами?
Хватаю ртом воздух, не в состоянии ответить.
— Так вот, Анна Николаевна, вы никогда не станете хорошим хирургом, — губы мужчины кривятся, голос холоден, — если продолжите так сюсюкать. Все эти ваши женские заморочки и слабости в хирургии не пройдут, — он небрежно жестикулирует. — Хирургу нужны железные нервы и крепкая рука! А с вашими данными идите вон терапевтом в поликлинику, или педиатром, детей взвешивать в день здорового ребёнка!
— Как вы смеете?! — сорвавшись, подскакиваю ближе, шиплю ему прямо в лицо. Он… он… сволочь! Да я всю жизнь положила, чтобы добиться того, что имею сейчас!