К величию примешивается нота горечи: смесь могил и трофеев, знаков прижизненных чаяний и амбиций, соседствующих с прахом и забвением, напоминает, что все рано или поздно кончается. Ничто не вгоняет разум в глубокую тоску одиночества больше, чем прогулка по умолкшим и опустевшим местам, где раньше шумели толпы и царило веселье. Глядя на осиротевшие скамьи рыцарей и их оруженосцев, на ряды покрывшихся пылью, все еще красивых знамен, которые когда-то носили перед ними, я нарисовал в своем воображении сцену из того времени, когда этот зал сиял доблестью и красотой Англии, сверкал великолепием обвешанных драгоценностями сановников и полководцев, звучал поступью множества ног и гулом восторженной толпы. Все это прошло, утонуло в безмолвии смерти, лишь изредка нарушаемом щебетом птиц, пробравшихся в капеллу и устроивших гнезда на фризах и подвесах – верный знак уединенности и заброшенности.
Прочитав имена на знаменах, я понял, что эти люди были разбросаны по всему миру, одни бороздили далекие моря, другие с оружием в руках покоряли далекие страны, третьи плели интриги при дворах и в кабинетах министров; все они стремились заслужить отличие в этом чертоге сомнительных почестей – грустный приз в виде памятника.
Два маленьких придела по обе стороны капеллы представляют собой трогательный момент загробного равенства, ставящего угнетателя на одну доску с угнетаемым и перемешивающего прах жесточайших врагов в одну массу. Гробницы высокомерной Елизаветы и ее жертвы, прелестной несчастной Марии стоят рядом. Не проходит и часа, чтобы кто-нибудь не выразил сострадание к судьбе последней пополам с негодованием в адрес ее притеснительницы. Стены склепа Елизаветы то и дело отражают эхо сочувственных вздохов, доносящиеся от могилы ее соперницы.
Придел, в котором покоится Мария, вызывает особенную грусть. Свет слабо пробивается через потемневшие от пыли оконные стекла. Большая часть этого места находится в глубокой тени, стены запятнаны и затушеваны временем и непогодой. Мраморная фигура Марии лежит на крышке гробницы, окруженной железной решеткой, сильно изъеденной ржавчиной, с государственным символом Шотландии – цветком чертополоха. Я устал от хождений и присел у монумента отдохнуть, не в силах оторвать мысли от из изменчивой, злополучной судьбы Марии.
Звуки случайных шагов в аббатстве смолкли. Я лишь время от времени слышал, как где-то далеко от меня повторяет слова вечерней службы священник и робко откликается на них хор. Когда они на минуту замолчали, спустилась полная тишина. Покой, запустение и забвение, постепенно окружившие могилу, придавали усыпальнице все более глубокий смысл:
Внезапно хлынули в уши мощные аккорды органа, обрушились с удвоенной и утроенной силой, покатились лавиной звуков. Как удачно их объемность и величие подчеркивают размеры здания! С какой помпезностью воспаряют они к бескрайним сводам и вдыхают свою завораживающую гармонию в пещеры смерти, наполняя безмолвный мавзолей звуками! Триумфальная литания устремляется ввысь, стройные ноты поднимаются все выше и выше, один звук наслаивается на другой. Мелодия замирает, нежным потоком льются тонкие голоса певчих, взмывают вверх, парят и переливаются под потолком, овевая могилы чистым воздухом райских кущ. И снова громогласный орган разбрасывает свои раскаты – спрессованный в музыку воздух, окатывает им душу. Какие замысловатые каденции! Какие торжественные текучие созвучия! Звук становится все плотнее и мощнее. Он заполняет все пространство и воистину сотрясает даже стены. Ухо ошарашено. Органы чувств переполнены. Мелодия раскручивается к ликующему финалу, устремляется от земли к небу, и кажется, что набухающий прилив гармонии отрывает от земли и уносит ввысь все души мира!
Я некоторое время сидел, предавшись грезам, которые подчас навевает поэзия музыки. Вокруг меня медленно сгущались тени, памятники нагоняли все более глубокое ощущение безотрадности, далекие часы еще раз пробили, напоминая о приближающейся кончине дня.
Я поднялся, готовясь покинуть аббатство. Спускаясь по ступеням, ведущим в главную часть здания, я задержал взгляд на усыпальнице Эдуарда Исповедника и поднялся к ней по небольшому лестничному пролету, чтобы взглянуть сверху на беспорядочную массу гробниц. Усыпальница установлена на платформе и окружена гробницами различных королей и королев. С этого возвышения взгляд проникает в промежутки между колоннами и траурными трофеями, устремляется к заставленным гробницами капеллам и палатам внизу, где в «постелях тьмы» рассыпается прах военачальников, прелатов, придворных и государственных деятелей. Недалеко от меня стоял трон для коронаций, грубо вырезанный из дуба в грубом в кусе далекой готической эпохи. Как будто сцену эту нарочно с театральным пафосом устроили так, чтобы произвести впечатление на зрителя. Вот вам начало и конец человеческой напыщенности и властолюбия – от трона до могилы ровно один шаг. Разве мне одному бросилась в глаза эта несовместимость элементов, собранных вместе в виде урока еще живым великим мужам? Чтобы показать им в момент, когда они особенно горделиво упиваются своей славой, как скоро наступят забытье и бесчестье. Что скоро корону, украшающую лоб, придется снять и положить в пыль и немилость могилы, которую потом будут попирать ноги самого низкого люда. Ибо странное дело – даже могилы здесь уже не считаются святыней. Иные натуры с поразительным легкомыслием смеются над уважаемыми, почтенными вещами, и есть подлые душонки, которым нравится мстить выдающимся покойникам за свое преклонение и рабское пресмыкание перед живыми. Гробницу Эдуарда Исповедника взломали, его погребальные украшения похитили, из рук властной Елизаветы выдернули скипетр, фигура Генриха V лишилась головы. Не найдется такого памятника королям, который бы не послужил доказательством того, насколько обманчиво и мимолетно поклонение рода людского. Одних ограбили, других обезобразили, третьих исписали похабщиной и оскорблениями – всех в той или иной мере предали поруганию и обесчестили.
Последние солнечные лучи вяло проникали сквозь витражи высоких сводов у меня над головой. Нижняя часть аббатства уже утопала в серости сумерек. В капеллах и приделах становилось все темнее и темнее. Фигуры королей скрылись в тени. Мраморные скульптуры при тусклом освещении принимали странные формы. Вечерний сквозняк пролетел по приделам, словно холодное дыхание могилы. Даже поступь церковного служки, пересекающего Уголок поэтов, производила странный, унылый звук. Я медленно вернулся той же дорогой, которой шел утром. Когда я вышел из клуатров через сводчатый портал, дверь закрылась за моей спиной со страшным скрипом, наполнив все здание эхом.
Я попытался составить в уме общую картину предметов, которые наблюдал, но они успели приобрести расплывчивость и неопределенность. Едва я шагнул за порог, как имена, надписи, трофеи перепутались в моей памяти. Что есть это сборище могил, подумал я, как не кладезь унижения – огромная куча бесконечно повторяемых напоминаний о тщете славы и неизбежности забвения? Настоящая империя смерти, ее великий темный дворец, где она восседает и смеется над реликвиями людского тщеславия, посыпая прахом забытья памятники королям и принцам. Какая напраслина считать чье-то имя бессмертным! Время молча переворачивает страницы, мы слишком заняты настоящим, чтобы задумываться о личностях и событиях, придающих интерес прошлому. Каждый век – это новый том, который немедленно забывают. Сегодняшний идол вытесняет из нашей памяти вчерашнего героя, в свою очередь завтра ему на смену придет новый. «Наши отцы, – пишет сэр Томас Браун, – обретают свою могилу в нашей короткой памяти и горестно говорят нам, что и нас тоже похоронят в памяти потомков». История блекнет, становясь басней. Сомнения и противоречия затуманивают факты. Надпись стирается с таблички. Статуя падает с пьедестала.
Колонны, арки, пирамиды – что они, как не кучи песка, а их эпитафии – буквы, начертанные во прахе? Чего стоит надежность гробницы или долговечность бальзамирования? Останки Александра Македонского развеяли по ветру, его пустой саркофаг стал музейной диковиной. «Египетские мумии, которые пощадили Камбис и время, теперь поглотила алчность. Мицраимом врачуют раны, а фараонов продают на бальзам»[21].
Что тогда может гарантировать спасение этой громадины от судьбы, постигшей куда более могучие мавзолеи? Наступит время, когда ее золоченые своды, так рвущиеся ввысь, обратятся в щебень под ногами. Вместо музыки и хвалебных песен будет свистеть в поломанных арках ветер да сова ухать с разрушенной колокольни. Слепящий солнечный луч вторгнется в мрачные терема смерти, и побеги плюща обовьются вокруг упавших колонн. Наперстянка свесит свои цветки над безымянной урной, будто в насмешку над покойником. Так заканчивает свой путь человек, его имя исчезнет из анналов и людской памяти, история его жизни превращается в легенду, а поставленный ему памятник – в руину.
Джон Булль
Более всего англичане преуспели в том жанре юмора, что выражается в создании карикатур и присвоении смешных прозвищ. Этой причуды не избежали не только отдельные лица, но и целые народы, и в своей любви доводить шутки до крайности англичане не пощадили даже самих себя. Иной подумает, что для персонификации страны следовало бы выбрать нечто величественное, героическое и внушительное. Однако для необычного юмора англичан и их предпочтения к грубоватым, комичным и привычным вещам характерно, что свои национальные причуды они воплотили в образе дюжего, дородного пожилого господина в треуголке, красном жилете, кожаных бриджах с крепкой узловатой дубовой палкой. Таким образом, они нашли своеобразное удовольствие в том, чтобы выставить на посмешище свои наиболее скрываемые слабые места и настолько преуспели в создании образа, что в массовом сознании вряд ли найдется реально существующий человек, который бы заслонил эксцентричную фигуру Джона Булля.
Не исключено, что постоянное обращение к изображенному таким образом персонажу сделало его неотъемлемой частью нации и придало реальность существу, изначально созданному с большой долей воображения. Люди склонны приобретать черты, которые им постоянно приписывают. Англичане простого звания, похоже, очаровались идеалом молодца, который они узрели в Джоне Булле, и решили подражать грубоватой карикатуре, постоянно попадающейся им на глаза. К сожалению, пресловутым буллизмом они подчас прикрывают свои предрассудки или невежество. Особенно часто я замечал эту черту среди наиболее доморощенных и присных сынов своего отечества, чья нога никогда не ступала за пределы центра Лондона. Когда одному из них случается слегка нахамить и бесцеремонно высказать правду в лицо, он признается, что, как и Джон Булль, всегда говорит только то, что думает. Если он подчас безо всякого резону вспылит по пустякам, то заметит, что Джон Булль несдержанный старый малый, но пыл его через минуту остынет, и он не держит камня за пазухой. Пойманный на вульгарном вкусе и безразличии к зарубежным изыскам, он благодарит небо за свою неотесанность – ведь он простак, как и Джон Булль, и ему нет дела до мишуры и безделиц. Доверчивость к мошенникам и склонность переплачивать за всякую ерунду находят оправдание в якобы невероятной щедрости, ибо Джон всегда скорее великодушен, чем умен.
Прикрываясь именем Джона Булля, англичанин ловко превращает любой недостаток в достоинство и непритворно убежден, что малого честнее его не сыскать во всем мире.
Как бы скромно этот персонаж ни выражал характер нации в самом начале, он постепенно под него подстроился, а точнее они подстроились друг к другу, поэтому иностранец, вознамерившийся изучать национальные особенности англичан, почерпнет много ценных сведений из бессчетных портретов Джона Булля, выставленных в витринах торгующих карикатурами лавок. И все же он – один из тех неутомимых затейников, что предстают во все новых личинах и освещает разные стороны с разных точек зрения. Как часто его бы ни описывали, я не могу удержаться от соблазна, чтобы самому не набросать его портрет таким, каким он сложился в моем представлении.
Джон Булль, если судить по его наружности, это простой, прямой, приземленный малый, персонаж не столько поэтический, сколько прозаический. В его натуре мало романтизма, зато много сильных естественных эмоций. Он берет чувством юмора, а не умом, скорее жизнерадостен, чем весел, скорее грустен, чем угрюм. Легко пускает неожиданную слезу и может внезапно разразиться хохотом. Притом терпеть не может сантиментов и не приемлет пустой обмен любезностями. Он приятный компаньон, если позволить ему шутить, сколько влезет, и говорить о себе. Заступится за друга в ссоре, не щадя жизни и кошелька, как бы сильно его ни отмутузили.
По правде говоря, он имеет наклонность первым лезть в драку. Ему до всего есть дело, он думает не только за себя и семью, но и за всю страну, и с готовностью соглашается встать грудью на защиту кого угодно. Постоянно добровольно предлагает свою помощь соседям, чтобы уладить их дела, и страшно обижается, когда те решают любой значительный вопрос, не спросив у него совета, хотя предоставление дружеской услуги с его стороны обычно заканчивается перебранкой всех сторон, после чего он горько сетует на неблагодарность. В юности он, к несчастью, брал уроки в благородном искусстве самозащиты и, научившись пользоваться руками и оружием, овладев боксом и посохом, с тех пор ведет беспокойную жизнь. Он не упустит ни одной ссоры между самыми дальними соседями, не начав сразу же теребить набалдашник своей палки и вопрошать, не требуют ли его интересы или честь вмешаться в потасовку. Воистину, свои честь и принципы он раздвинул до масштабов всей страны, так что ни одно событие не может произойти, чтобы не поколебать его тонко сплетенную сеть прав и репутации. Засев в своем маленьком наделе, пустив во все стороны эти нити, он похож на раздражительного, пузатого старого паука, опутавшего своей паутиной всю горницу так, что ни муха не прожужжит, ни ветерок не подует без того, чтобы не всполошить его и не заставить возмущенно выскочить из своей норы.
Будучи в душе добросердечным и веселым стариком, Джон страшно любит находиться в центре споров. Одной из его особенностей, однако, является то, что он обожает только начало драки. Он неизменно бросается в бой со всей прытью, но выходит из него, брюзжа, даже если одержал победу. И хотя никто другой не борется с большим упорством, чтобы склонить спор в свою сторону, когда схватка заканчивается и наступает примирение, процесс рукопожатий поглощает его настолько, что Джон позволяет противнику прикарманить все, за что только что боролся. Из него трудно выбить даже фартинг, но достаточно привести его в хорошее настроение, и вы сможете выманить у него из кармана все деньги. Он похож на мощный корабль, без ущерба выдерживающий самые жестокие бури, но опрокидывающийся в наступивший штиль.