Снова послышался яростный звон колокольчика. Полный джентльмен проявлял нетерпение. Он, бесспорно, был человек значительный и имеющий «положение в обществе», привыкший, чтобы его быстро обслуживали, обладал здоровым аппетитом и впадал в дурное настроение, когда бывал голоден; «быть может», – подумал я, – это какой-нибудь лондонский олдермен, если только не член парламента».
Завтрак был подан, и на короткое время воцарилась прежняя тишина. Постоялец, несомненно, пил чай. Внезапно колокольчик снова яростно задребезжал и, прежде чем на него мог последовать какой-либо ответ, прозвенел еще раз и еще яростнее. «Черт возьми, экий желчный пожилой джентльмен!» Сверху спустился официант; он был раздражен. Оказалось, что масло прогорклое, яйца переварены, ветчина слишком соленая – полный джентльмен, очевидно, был разборчив в еде, один из тех, кто за едой брюзжит и без конца гоняет прислугу, находясь в состоянии вечной войны со всеми домашними.
Теперь рассердилась хозяйка. Я обнаружил, что это была живая, кокетливая женщина, немного сварливая и чуть-чуть неряха, но при этом очень хорошенькая, а муж ее – простофиля, какими обычно бывают мужья, состоящие при сварливых женах. Она разбранила слуг за небрежность, за то, что они подали дурной завтрак, но не сказала ни слова в осуждение полного джентльмена, из чего я заключил, что постоялец – человек важный, имеющий право производить шум и будоражить гостиницу. Наверное, были посланы другие яйца, хлеб, ветчина и масло. Их, по-видимому, приняли более милостиво; дальнейших жалоб, по крайней мере, я не зарегистрировал.
Я всего несколько раз обошел залу для проезжающих, как вдруг снова зазвенел колокольчик. Вскоре началась суета и стали производиться какие-то поиски по дому. Полный джентльмен потребовал «Таймс» или «Кроникл». Я счел его по этой причине вигом или, вернее (поскольку он проявлял властность и твердую волю всюду, где представлялся к этому случай), заподозрил в нем радикала. «Хент, как я слышал, дороден; как знать, – подумал я, – быть может, это сам Хент?»
Мое любопытство разгорелось еще сильнее. Я спросил у официанта, как зовут полного джентльмена, наделавшего столько переполоху, но ничего не добился: никто, по-видимому, не знал его имени. Владельцы гостиниц на большой дороге весьма редко утруждают свою память знанием имен и профессий своих мимолетных постояльцев. Цвет платья и внешность проезжающего совершенно достаточны и заменяют собою имя. Обычно это «высокий джентльмен» или «маленький джентльмен», «джентльмен в черном», «джентльмен в костюме табачного цвета» или, как в настоящем случае, «полный джентльмен». Подобное обозначение бьет прямо в цель, дает возможность ответить на любой вопрос и избавляет от дальнейших разысканий.
Дождь, дождь, дождь! Безжалостный, бесконечный дождь! Нечего и думать высунуть нос за порог, – никакого занятия, никаких развлечений! Через некоторое время я услышал чьи-то шаги над своей головой. Там была комната полного джентльмена. Судя по его тяжелой походке, он был тучен и очень немолод, так как носил башмаки со скрипучими стельками. «Это, конечно, – подумал я, – какой-нибудь богатый подагрик с прочно установившимися привычками; теперь он прохаживается после сытного завтрака».
Я прочел решительно все объявления почтовых карет и отелей, прикрепленные на стене над камином.
Все эти обстоятельства в один миг отправили к черту мои бесконечные домыслы. Незнакомец никак не мог быть пожилым, ибо пожилые джентльмены не способны на подобную прыть в отношении горничных. Равным образом, он не мог быть и молодым, ибо молодые джентльмены не могут вызвать такое негодование. Совершенно очевидно, что это – человек средних лет и к тому же ужасный урод, в противном случае, девушка не приняла бы его выходку за кровное оскорбление. Сознаюсь, я пребывал в замешательстве.
Через несколько минут я услышал голос хозяйки. Я украдкой взглянул на нее, когда она подымалась по лестнице: ее лицо пылало негодованием, ее чепец сверкал ослепительной белизной, ее язык не успокаивался ни на мгновение: она не потерпит таких вещей в своем доме, будьте покойны! Если джентльмен щедро тратит свои деньги, это еще не значит, что ему все позволено. Она не потерпит, чтобы с ее девушками, когда они на работе, обращались столь мерзким образом; да, да, она этого не потерпит!
Так как я не выношу скандалов, особенно с участием женщин, к тому же хорошеньких, я улизнул назад в свою комнату и притворил дверь, правда, не очень плотно: мое любопытство было слишком возбуждено, я не мог не прислушаться. Хозяйка бесстрашно пошла на приступ вражеской крепости и ворвалась в нее словно буря; дверь за нею захлопнулась. Я услышал ее громкий голос, негодующие восклицания, но это продолжалось два-три мгновения. Затем ее голос сделался глуше, стал доноситься, как завывание ветра на чердаке, затем мне послышался смех, затем… я ничего больше не услышал.
Через некоторое время хозяйка вышла из комнаты; на ее лице играла улыбка, она на ходу оправляла свой чепчик, чуть-чуть сбившийся на сторону. Когда она спустилась вниз, я услышал, как на вопрос хозяина, в чем, собственно, дело, она ответила: «Ничего особенного, просто дура-девчонка». Я был озадачен еще больше, чем прежде, и не знал, что думать об этом нарушившем все мои предположения незнакомце, встретившем яростный отпор добродушной горничной и заставившем улыбаться воинственную хозяйку. Он, очевидно, не так уж стар, не так уж противен и не так уродлив.
Мне снова пришлось взяться за переработку портрета, и на этот раз я нарисовал его совсем иначе. Я признал в моем незнакомце одного из тех полных джентльменов, которых зачастую можно встретить у порога сельских гостиниц. Это – потные веселые ребята в бельчеровских шейных платках[26], нагулявшие свой жир не без помощи солодовых напитков, люди, видавшие свет, присягавшие в Хайгейте[27], привычные к кабацкой жизни, знатоки уловок кабатчиков и плутней трактирщиков, прожигатели жизни (но только в малом масштабе), расточители в пределах гинеи, – те самые, что зовут всех официантов по имени, щиплют служанок, сплетничают у стойки с хозяйками и нудно разглагольствуют после обеда за пинтой портвейна или стаканом негуса[28].
Утро прошло в нанизывании всевозможнейших домыслов. Но так как я строил свои системы исключительно на догадках, любой шаг незнакомца выворачивал мои мысли наизнанку и повергал их в смятение. Таковы одинокие занятия лихорадящего ума. Как было сказано выше, я находился в крайне нервном состояний; непрерывные размышления по поводу незримого персонажа начали оказывать свое действие: я впал в тревогу и беспокойство.
Наступило время обеда. Я надеялся, что полный джентльмен будет обедать в зале для проезжающих и что мне, наконец, удастся увидеть его персону, но, увы! ему подали обед в его собственную комнату. В чем смысл такого уединения и всей этой таинственности? Нет, конечно он не радикал: в его отчуждении от света, в его готовности обречь себя на тоскливое одиночество, – и притом в унылый дождливый день, – есть, бесспорно, нечто аристократическое. И, кроме того, для политика, состоящего в оппозиции, он слишком роскошествует. Он, по-видимому, потчует себя множеством блюд и подолгу сидит за вином, как человек, сдружившийся с безмятежным существованием. И, действительно, мои сомнения длились недолго. По моим расчетам, он не кончил еще своей первой бутылки, как до меня донеслись какие-то гнусавые звуки – полный джентльмен напевал; вслушавшись, я обнаружил, что это «Боже, спаси короля»[29]. Ясно, что это не радикал, а верноподданный, человек, верноподданнические чувства которого воспламеняются за бутылкою и призывают его защищать грудью короля и конституцию… когда больше нечего защищать.
Но кто же он, наконец? Мои предположения сделались совсем дикими. Не является ли он каким-нибудь высокопоставленным лицом, путешествующим инкогнито? «Бог его знает, – сказал я себе, окончательно теряя голову, – быть может, это – член королевской семьи; ведь, насколько мне известно, все они – полные джентльмены».
Дождь продолжался. Таинственный незнакомец оставался у себя наверху и, поскольку я мог судить, сидел в своем кресле, ибо я не слышал никакого движения в комнате. С приближением вечера залу для проезжающих стали наполнять посетители. Входили новоприбывшие, они были в дорожных плащах, возвращались обратно люди, ходившие по делам в город. Иные обедали, иные сидели за чаем. Будь у меня другое настроение, я не без интереса наблюдал бы эту особую породу людей.
Особенно привлекли мое внимание двое: то были профессиональные дорожные остряки и балагуры, хранившие в памяти неизменный запас шуток и анекдотов, имеющих хождение среди путешественников. У них была наготове тысяча всевозможных двусмысленностей для горничной, которую они звали то Луизою, то Этелиндою, то еще каким-нибудь нежным и изысканным именем, причем всякий раз именовали ее по-новому и смеялись ненатуральным, лающим смехом над своими же собственными выходками. Мой ум, однако, был всецело захвачен загадочным джентльменом. На протяжении всего этого долгого дня моя фантазия гналась за ним по пятам, и теперь уже ничто не могло сбить ее со следа.
Так тянулся вечер, медленный и тоскливый. Постояльцы успели по два и даже по три раза прочесть газеты. Некоторые придвинулись поближе к огню и коротали время за долгими историями о своих лошадях, своих похождениях, своих победах и неудачах. Они обсуждали также кредитоспособность различных коммерсантов и достоинства тех или других гостиниц, а два остряка выложили кучу анекдотов особого рода о хорошеньких горничных и снисходительных хозяйках. При этом собеседники неторопливо опоражнивали то, что они называли «своим ночным колпаком», то есть основательные стаканы бренди с водою и сахаром или с какой-либо другою смесью такого же рода. Наконец, вызвав колокольчиком горничную и коридорного, они, один за другим, отправились на покой, шлепая старыми башмаками, у которых был срезан верх и которые этим путем были превращены в поразительно неудобные туфли.
В зале остался один человек: коротконогий здоровяк с непомерно длинным туловищем и объемистой рыжеволосой головой. Он сидел в одиночестве, со стаканом негуса из портвейна; черпая ложкой и отпивая из стакана маленькими глотками, он помешивал свой напиток, предавался размышлениям и опять отпивал, пока в стакане не осталось ничего, кроме ложки. Постепенно его одолевал сон; он, наконец, заснул в своем кресле, прямой, как палка, с пустым стаканом, стоявшим перед ним на столе. Казалось, будто свечу тоже клонит ко сну: ее фитиль сделался длинным и черным, загнулся у кончика, и в тускло освещенной комнате стало еще темнее. Полумрак, воцарившийся теперь в зале, действовал на меня угнетающе. Вокруг были развешаны бесформенные, почти призрачные, дорожные плащи постояльцев, давно погрузившихся в сон. Я слышал лишь тиканье часов, храп спящего пьянчужки да звук дождевых капель – кап, кап, кап, – падающих с навеса крыши. Церковный колокол пробил полночь. В довершение всего, как раз в этот момент над моей головой послышались шаги полного джентльмена, размеренные и медленные, взад, вперед, взад, вперед; во всем этом заключалось нечто в высшей степени жуткое, особенно для человека с моими нервами. Эти чудовищно большие плащи, гортанный храп, скрипучая поступь мистического существа из комнаты № 13… Его шаги становились все менее и менее отчетливыми и, наконец, затихли где-то вдали. Я не мог более сдерживаться. Мои нервы были взвинчены, я решился на отчаянный поступок: ни дать ни взять – герой романтической повести. «Кто бы он ни был, – сказал я себе, – я должен его увидеть». Я схватил свечу и поспешил в № 13. Дверь была полуоткрыта. Я колебался… но вошел; там никого не было. У стола, на котором я заметил пустой бокал и листы «Таймса», стояло большое широкое кресло с подлокотниками, в комнате сильно пахло сыром «Стилтон».
Таинственный незнакомец, по-видимому, только что вышел. Огорченный и разочарованный, я решил вернуться в свой номер, кстати, я переменил комнату, и теперь мои окна выходили на улицу. Проходя по коридору, я увидел у дверей пару огромных сапог с грязными клеенчатыми отворотами. Они, несомненно, принадлежали незнакомцу; не следовало, однако, тревожить столь страшное чудище в его логове – он мог разрядить в мою голову пистолет или, пожалуй, еще что-нибудь похуже. Я лег и половину ночи томился бессонницей, находясь в крайне возбужденном состоянии, и когда я заснул, меня и во сне мучила мысль о полном джентльмене и его сапогах с отворотами.