Тем же вечером Вороновы вели тяжкую беседу в мастерской.
– Жалко девку, замордуют ее. Отец будто леший, глаза злющие, холодные. Надо же так кровинку свою не любить. Не понять мне! – возмущался Василий, и горшок в его руках выходил гладким, пузатым.
– Жалко – не жалко… А что мы сделать можем? Не оставим же у себя, отцу она принадлежит. – Анна с силой вдавливала узор на горлышке кринки, да так, что получилось глубже, чем надо. – Тьфу, испортила! – И с досадой отложила работу в сторону.
– И Федя не мычит не телится. Месяц уж прошел, а на девку и не смотрит, – возмущался отец.
– Я всяко пыталась. Даже раз в баню его отправляла, когда она там стирала. Надеялась, мож, сладится. Прости за греховные помыслы, – быстро перекрестилась Анна.
– Оба они тихушники… Софья – это ж не Машка. Та баба умелая, сама Федьку на себя затащила. А Софьюшка-то как мышка, мужиков боится. И наш пуганый.
– Что делать-то?
– Может, в лес их вдвоем отправить. Там дело молодое… Авось…
– Дождешься! Хотела б я такую невестку, золото, а не девка. А с лица… не воду пить.
Вечером они заметили, что Федор весел, рот его сам собой в улыбке расплывается, а Софья рдеет, как маков цвет, даже шея, белая, нежная, покраснела.
Наконец Федя осмелился:
– Надо вам, батюшка, матушка, сказать…
– Что сказать-то?
– Благословения мы с Софией просим вашего – Они упали на колени перед растроганными родителями Федора.
– Конечно, благословляем. Вот обрадовали! Когда успели только…
Со слезами на глазах Анна обнимала молодых, Василий хлопал сына по плечу, неловко улыбался будущей невестке.
– Не знали мы, как вас сосватать, – признались родители.
– А мы вот… Сами…
– Надо Аксинье сказать…Она ж затеяла, – улыбнулась Анна.
– До гроба я ей благодарна! – горячо сказала Софья.