– Злодей, строго-настрого запрещено, – отвечали стражи Аксинье. Узелок с яйцами, хлебом, пирогами и курицей забирали, а передавали ли мужу – неизвестно.
Решила она для себя, что простит мужа за измену. Виновна, грешна, чего-то недодавала страстному Григорию. Будет вымаливать у него прощения за блуд, в ноги будет кидаться, виниться за грех свой великий. Венчаны они перед Богом, должны быть вместе и в горе, и в радости. Теперь настало время горестей.
– Она будет жить с нами. Что ей в избе одной делать, Василий, – муж не смотрел на Анну и, казалось, даже не слышал сказанные слова. Его руки плели верёвку, медленно, совсем не так ловко, как раньше. – Муж, ответь мне.
– Что ответить, мать?
– Тебе ее не жалко?
– Моя жалость умерла той ночью, когда мы искали ее, сбежавшую из-под замка.
– Она будет жить с нами.
– Запрещать не буду. Пусть живет – Он вышел во двор с конопляной веревкой в руках.
Анна не узнавала Василия. Он, баловавший когда-то младшую дочь, не сказал ей ни слова утешения. Никогда не приходил в избу кузнеца, где тихая Аксинья коротала свои нескончаемые дни и ночи. Будто ее не существовало, как не было и скандала, который обсуждали на каждой завалинке.
– Феденька, ты сестре помоги. Вещи соберите все, и сюда.
– Хорошо, матушка.
Федор побежал на другой конец деревни к Аксинье, а София недовольно посмотрела на свекровь.
– Сама бы она не справилась? На дурные дела она горазда.
– Софьюшка, не надо так.
Невестка замолкла, но долго еще хмурила светлые тонкие брови и накричала безо всякой причины на крутившегося под ногами сына.
– Все собрано уж. Посидим, брат, на дорожку.
Аксинья села на тюк с барахлом и оглядела избу. Бесславно закончилось ее замужество. Молодая, и двадцати пяти лет нет. А ни ребеночка, ни мужа. Только дурная слава и сарафаны с бусами.
– Кис-кис.
– Кота зовёшь?
– Потерялся Уголек мой. Пошли.