Служебницы стали обносить стол, в мисках плескались зеленые щи с кислицей, ломоть темного хлеба, ржаной квас. Перекрестившись, все принялись за еду.
Перед Зоей миску не поставили. Она так и стояла возле стола, и голодные уста ее шептали молитву.
Аксинья, отломив добрый кусок свежепеченого хлеба, зачерпнула щей – и опустила ложку. Послушницы и трудницы глядели всякая на свою миску, боясь окрика сестры Нины: неуместное любопытство каралось долгими поклонами.
– Зоя, попроси еды. Мне ведь принесли, – прошептала Аксинья, а та лишь мотнула головой, истинная послушница.
А ежели бы ее дитя морили голодом? Отказывали в тощей миске щей? Ложка дрожала в Аксиньиных руках. Все здесь претило ей… Как побороть гнев, греховный да присущий ей, как рыбе – чешуя?
– Я не хочу боле. – Она подвинула миску к Зое, представляя на месте той ненаглядную синеглазку. – Голодом дитя морить не след.
За месяцы, проведенные здесь, Аксинья узнала многое о монастырском уставе. О наказании черницам за опоздания, споры с игуменьей, самоволие, лишние разговоры, чревоугодие (им и смородину сорвать да съесть – великий грех).
Порой служебница забывала поставить миску и тем наказывала за проступок; самое большое, что могла сделать голодная, – смиренно молвить: «Мне, почтенная, не дали».
Зоя всегда старалась больше всех: и в лекарне, и в стряпущей, по сердцу своему пришла в обитель. От скудного дара Аксиньи она отвернулась, и лишь ресницы ее дрогнули в знак слабости.
– И ты наказана, Аксинья, – в устах черницы ее имя завязло, словно смола. – Обе к матушке настоятельнице.
В чем провинились они обе, неведомо.
У покоев матушки Анастасии стояли они не час и не два на коленях, с молитвами на устах. Мимо проходила матушка Серафима и с презрением глядела на грешниц. Сестра Емка принесла пару хлебцев – ей, скудоумной, разрешалось больше, но отдать их не разрешили.
Солнце уже клонилось к закату, когда настоятельница велела им зайти в свою келью. И они, лишь ступив на порог, упали ниц. Зоя со всем исступлением юности, что поклоняется всякой силе, Аксинья – с обреченностью той, что не ждет добра от нового дня.
Горели свечи, больше, чем надобно для устрашения тьмы. Матушка Анастасия встала из-за стола, вышла к двум провинившимся и начала долгую речь.
Аксинья глядела на светлые, чищенные трудницами доски и думала об ином: о гордости и гордыне, о женской душе, что везде найдет игру себе по нраву, о Господе, что мог бы сейчас ее покарать за негожие думы, но отчего-то безмолвствует.
Уразумела из речей настоятельницы: Зое даровали милость и дали возможность показать свое послушание и готовность отказаться от мирских благ. А колдунья да знахарка говорила пустое, предлагала яства, спорила и тем искушала ее, аки змий Еву.
Оттого сестрице Зое надобно молиться да каждую ночь класть двадцать поклонов, грех Аксиньи же столь велик, что она во избежание подобных тягостных провинностей вернется в темную келью к своему послушанию. И будет класть поклоны бессчетно, молиться всю ночь, а днем трудиться во благо обители.
Зоя искренне благодарила матушку Анастасию, с подобострастием, от коего хотелось закричать. Аксинья же молчала: что она могла сказать той, что должна наказывать ее за все содеянное?
Они вышли, а сука настоятельницы лизнула Аксиньину ладонь, ее теплый язык умалил знахаркино унижение.
– Я принесла.