Она оказалась на месте. Посмотрела на него, как будто вчера лишь расстались, и опустила голову к бумагам. Потом снова посмотрела, глаза зажглись неуверенной радостью:
– Жив, – она выдохнула сокровенное и прижала руки к груди, – жив, мой родненький… А я так боялась… Глупо… по-бабски.
Ее губы искривились, руки обхватили голову, стащили алую косынку, на лоб упали прядки волос. Платон разглядел седину. Раньше не замечал. Он хотел подойти, погладить по голове, но взгляд споткнулся о расчищенную половинку стола: ни одной бумажечки, даже ни одной пылинки, как будто ее натерли до блеска перед самым его приходом. Пусто. Половина стола, где Ольга традиционно отдавала дань накопившейся похоти… Понятно.
– Ну, я попозже зайду… наверное. – Он попятился к двери.
– Стой, ты куда? – Ольга вскочила, готовая броситься ему на шею, но вертикально поднятая ладонь ее остановила.
– Не сейчас, у тебя тут такая акробатика. – Ладонь из вертикальной позиции перетекла в горизонтальную и обличительно указала на опустошенную половинку стола.
– Ты о чем? – Ольга зачем-то повязала косынку на растрепанную голову, тем самым пряча глаза. Она посмотрела на дверь, лишь услышав ее обиженный хлопок.
Сенцов ушел к матери в слободу и в городе не показывался, лишь написал Ивану Никитичу поздравления со светлым праздником, поведал, что жив-здоров и продолжал воевать. И все. В конце кратко передал приветы Екатерине Васильевне и Антонине Ивановне с Васенькой. А про Липатьева забыл. Ну и бог с ним. Прежде чем вернуться на фронт, надо попросить мать подыскать ему к возвращению достойную невесту. Дорофея Саввишна удивленно вскинет глаза и промолчит, но так все сложится не в пример лучше.
Еще одно важное дело следовало совершить в коротком фронтовом отпуске: перепрятать сокровища. Сначала он хотел закопать их в огороде, но сообразил, что это ненадежная могила, такая годна лишь для гнилых кабачков, капустной рассады и глупых людей. Платон надумал устроить схрон в уголке сарая. Эта мысль тоже полетела на помойку вслед за первой, огородной. Сарайка сегодня есть, а завтра – тю-тю, обуглится в печке за отсутствием дров или развалится без пригляду. Что тогда? Как он будет возвращать… Додумав до этого места, Сенцов спохватился: кому отдавать? Вроде хозяева не объявлялись. Но почему-то ему казалось важным думать, что он не присвоил награбленное, что непременно вернет все собственникам в целости и сохранности, а за проданный жемчуг возместит деньгами. Он убил, отнял, разбил жизнь, которую уже никак не склеить, так хоть чьи-то важные сокровища сумеет сберечь.
Перебрав еще несколько неподходящих мест, он решил устроить тайник на самом видном месте, где никто искать не станет – в часовне на Ямском вокзале. Место это показалось символичным, здесь уже случались чудеса, даст бог, еще разок повезет. 17 октября 1888 года самодержец Всероссийский Александр Третий со своим августейшим семейством следовал железной дорогой из Ялты. Возле станции Борки поезд потерпел крушение (эх, русское головотяпство!), но государь император не растерялся, по словам очевидцев, он собственноручно сдвинул крышу вагона, и ошарашенные жертвы благополучно вылезли на свет божий. Возможно, все было и не так, но уж больно хотелось верить в силу и храбрость царя. Ямское общество не запрятало этот беспримерный случай на чердак памяти, собрало средства и воздвигло часовню-памятник, посвященную счастливому избавлению царской семьи от железнодорожного лиха. Часовню строили в 1889–1890 годах, Платошка мальчишкой бегал к обнесенному худыми жердинами пятачку, просился в помощники. Мать отправляла за ним соседского Пашку с ругательствами и подзатыльниками, но тот терял гневные высказывания по дороге, а приятелю передавал только пирожки с требухой, чтобы не оголодал. Часовня выросла стройная, причудливая, в лучших традициях нарышкинского стиля: узорчатая кладка красного кирпича, высокий теремок шестискатного купола по центру и еще четыре по углам – те пониже, поустойчивее. В основании ни одной глухой стены: все арочки, колонны да затейливые прорези, отчего строение казалось воздушной пироженкой с башенками из взбитого яичного белка. В те золотые времена курская пацанва оборудовала за краеугольным камнем одной арки – правой задней – тайничок. Камень попался бракованный, искрошился, и образовалась ямка, которую рабочие своевременно не приметили. Мальцы заложили ее ветошью, а сверху поставили кирпичики, как положено, как будто так и было. Потом, спустя десять и двадцать лет, выросший Платон наведывался к часовне, проверял, на месте ли их придумка. Сначала следовало долго притворяться фонарщиком, или плотником, или кем-нибудь еще, чтобы отвлечь внимание, потом быстренько пробраться к внутренней стенке, расшатать крепким ножом неверные швы, отодвинуть передний кирпич, вытащить наружу и засунуть руку в пустоту. Все отлично. Тайник на месте, только прятать там нечего. И вот теперь, почти в сорок, он вспомнил пацанячьи шалости и решил рискнуть: если столько лет никому не понадобилось это место, видимо, и дальше так будет.
Напервой надлежало проверить. Сенцов подошел к часовенке в сумерках, погулял вокруг. Фонари не горели, городовые не шныряли. Быстренько залез, опираясь на выступы, как в детстве. Оказалось, что руки-ноги не забыли. Тайник был теплый и сухой – вот и славненько. Он установил на место декорацию, подмазал щели грязью и пошел домой за сокровищами. Вся дорога не заняла и часа, но, когда он вернулся назад с замшевым мешочком за пазухой, перед часовней толклись и шумели новобранцы, которых почему-то привели сюда среди ночи и оставили на морозе.
– Братцы, кого ждете? – окликнул Платон всех сразу, опасаясь подходить слишком близко.
– Поезд скоро у нас, пождать велено, – пробасил кто-то из темного облака.
Раз поезд, значит, нескоро. Это только молодняк думал, что на войне все бегом-прыжком, а на деле больше времени отводилось лежанию и утомительным переходам с тоскливыми нотами незаживающих солдатских песен. Что делать? Ждать или идти назад? Он развернулся и пошагал в сторону Херсонской дороги с независимым удалым видом, как будто его ждали неотложные дела, а к часовенке он просто заходил проверить, как она переживала мировую революцию. Через парочку кварталов идти стало некуда. Выходило, что домой. Но завтра уже сбор, на отпуск выделено всего пять денечков, а он два в дороге потратил, а потом за рождественским столом просидел, зятьку подливал и племянникам сказки рассказывал. Профукал! Не дотумкал раньше перепрятать клад! Дуралей.
Ноги быстро-быстро пересчитывали знакомые закоулки, в голове путались обидные мысли про Ольгу, нежные – про Тоню и огорчительные – про так и не спрятанные как следует сокровища. Мороз пощипывал, подгонял, валенки задорно плясали по натоптанным за день тропинкам, то поскальзывались, грозя уронить в сугроб длинное, закутанное в старый довоенный тулуп туловище, то летели, соревнуясь с редкими снежинками. Эх, хорошо без войны! Как он раньше не ценил такого простого счастья – бродить ночью по улицам и нюхать печной дымок. Впереди замелькали приземистые строения Стрелецкой слободы. Все, пора поворачивать назад.
– Эй, мужик, ты чьих будешь? – окрик патрульного красноармейца застал врасплох. Дознавательства сейчас ох как некстати.
– Дык я в храм, в Никольский, тама на кладбище батька мой лежит, – Платон загнусавил по-деревенски, да еще и снял шапку, перекрестился.
– Да храм в другой стороне, эх ты, деревня. Пойдем, провожу. Почему не на фронте?
– На фронте. – Он назвал свою часть и командира. – Побывка у меня. Вот, завтра отправляемся.
– Лады тогда, не трухай, у сторожа обогреешься и утром на перрон.