Через две недели Берта выписалась, еще через два месяца уехала назад в местечко под Могилевом. Малышка Сарочка окрепла, щечки налились сливочным румянцем, черные кудряшки на голове шелковились и спускались на выпуклый лобик, как у младенцев кисти флорентийских мастеров. Лев с Инессой проводили молодую мать на вокзал и пошли бродить по набережным, считая чаек и болтая о всякой коммунистической чепухе, потому что по-настоящему говорить о любви они не умели, а тратить великое чудо на невнятное бренчание затертых фраз не хотелось.
– Я теперь буду учиться на дневном отделении, – закончил Лев длинный монолог и спросил без перехода: – Ты ведь выйдешь за меня когда-нибудь?
– А… я… да… возможно, или… – Она не успела как следует удивиться или обрадоваться. – А разве… а никто не будет возражать, что я русская?
– А никто не будет возражать, что я еврей?
– Некому возражать, одна Агнеска, а она тебя любит. – Инесса грустно рассмеялась.
– Так что – да? – Он напрягся, отпустил ее руку.
– Левушка, нам надо поговорить. – На противоположной стороне тротуара веселые офицеры преследовали звонкоголосых девушек в вязаных беретах, кажется сестер. – Если ты намерен связать со мной судьбу, то должен кое-что обо мне знать.
Она раньше никому не говорила о происхождении, придумала отца-аптекаря, всю жизнь прожившего в Федоровском посаде. Но теперь, когда взрослый умный человек предлагал ей стать спутницей на всю жизнь, все-таки следовало быть честной. Завтра вскроются темные страницы, и маленькая ложь может стать причиной глобального недоверия. Это ни к чему. Если не хочет портить себе репутацию, лучше сразу расстаться, одним махом. А если выдержит проверку правдой, то это навсегда. И она станет лучшей женой, самой преданной, самоотверженной, пойдет за ним в огонь и в воду.
Лев испуганно заморгал, остановился.
– Что? У тебя есть кто-то другой?
– Нет. – Она невольно улыбнулась, хоть уголки нервных губ подрагивали. – Никого у меня, конечно же, нет. Просто… просто ты не все знаешь о моем прошлом… о моей семье. – Говорить оказалось труднее, чем она себе представляла. – Но это большой секрет. Поклянись, что никому не скажешь, даже если передумаешь жениться.
– Да что за секрет? Ты что, германская шпионка? Или наследница дома Романовых? – Он делано хохотнул, но глаза оставались тревожными, внимательными.
– Д-да, я из дворянского рода. Извини. – Она присела в дореволюционном книксене. Думала, что подобные излишества удалось искоренить навсегда, ан нет, вот они, на поверхности, только вспомни, тут же нарисуются.
– Ты чего, Ин? Какая мне разница, из какого ты гнезда? Да хоть английская принцесса! Я же с тобой хочу жить, а не с племенем твоим!
– Но ты послушай, завтра все может вскрыться, до всего могут докопаться. А у тебя карьера, ты хочешь стать инженером, работать на секретных производствах.
– Ну и что? Мало ли у кого какая кровь? Ты же лично не выбирала, в какой семье родиться? Я, к примеру, еврей, нас тоже многие не любят. А про карьеру я скажу так: в Советском Союзе смотрят на кадры, а не на их происхождение. Запомнила?
– Ты все-таки подумай. – Веселые офицеры упустили сестер в беретах и возвращались назад, подыскивая новую добычу. – Но, умоляю, никому ни слова.
– Мне не надо думать! – Лев вскипел черными, красиво очерченными бровями, в глазах за играло недовольство. – Я тебя люблю. Я сделал тебе предложение. Отвечай: выйдешь за меня или нет?
– Конечно, выйду! – Инесса зажмурилась, из глаз выплеснулись по две счастливых слезинки. – Я ведь тоже тебя люблю.
В сентябре подали заявление, и вот теперь она считала чашки-вилки-ложки в своей общежитской комнате на восьмерых. Ну и пусть разномастные, и даже не всем достанутся, – это неважно. Зато к вечеру соберутся друзья-подружки, составят вместе лежанки, оттарабанят звонкими голосами положенные «Горько!» и всем будет весело.